Мне тоже, папа, хочется иногда умереть.

Это прямиком от америкосов. Изобретателей «смит-и-вессона». Ракет «Стингер». «Хаммера». Инспектора Гарри. Надежная штука, парень. Первоклассный товар. Из него, старина, ты с пяти метров продырявишь что хочешь. Железо. Череп. Брюхо. Калибр 22. Пять патронов в обойме. Отдача небольшая. Классная штука. Бабы тащатся. Запросто помещается в сумочку. У меня как раз есть один. Пущен в ход только раз, в Марселе. Без следов. Без номера. Девственно чистый, man. Давай, деньги на бочку, некогда мне лясы точить. Тысячу, как договорились.

Я посмел – во второй раз. Посмел сунуться в чрево Южного Лилля, в грязь, по ту сторону автострады. Я вошел в это сумрачное нутро, как в страшный поезд-призрак. Меня толкали, задирали, мне угрожали. Спрашивали, чего мне надо. Дурь. Бабу. Мобилу. Ствол. Ствол, выдавил я, цепенея от страха. Я боялся сделать под себя, вывернуться наизнанку, раствориться в мерзости.

Тысяча. Завтра в noche[29], «Парк приключений». Тебя найдут. А если не придешь, из-под земли достанут.

Дома меня вырвало. Я не мог уснуть. Воображал, что меня ограбят, зарежут. Или сдадут. Я ведь голубиной породы, сам знаю. Мне это уже говорили. Уже всаживали в меня этот нож. Вот, наверно, почему назавтра я вернулся туда, на край пропасти. Из-за тех унижений и обид. С тысячей евро в кармане.

Видишь, я могу наконец сделать то, чего не смел. Могу перейти улицу в неположенном месте, если захочу. Показать два пальца мудаку, послать в кои-то веки на хер. Кого мне вздумается. На хер твою маму, если захочу. Иди на хер, Натали. И ты тоже, татуированный мудило. Иди на хер. Иди на хер. По-японски это будет кусокурае, вот видишь, я тоже кое-что знаю. Идите все на хер. Ярость захлестнула меня, самого повергла в ужас, я пьян от нее.

Пальцам тени не понадобилось и двенадцати секунд, чтобы пересчитать мои двадцать банкнот по пятьдесят. На тринадцатой у меня в кармане был «Ругер LCR-22».

Я снова навестил отца. Он смотрелся красавцем в своем костюме в клеточку; последняя удачная фотография. Глаза его плакали.

Глаза у него теперь всегда плачут я не знаю это от лекарств или от вечного горя и не я ли причина этого горя потому что я жива я все что он потеряет как ты думаешь к нему вернется улыбка?

Я успокоил их, его жену и его; сын-лжец. Да, я в поиске, наклевывается кое-что интересное, я прохожу много собеседований. Я, может быть, войду в комиссию по расследованию рэкета в техническом контроле автомобилей.

У тебя талант Антуан твой отец мне только об этом и твердит как все-таки грустно что тебя уволили это должно быть такой удар одного моего кузена уволили из Vallourec[30] он так и не оправился получил выходное пособие зарплату за полгода три месяца протянул и все было кончено.

Они трогали меня оба в тесной пижамке своей жизни. Их движения без размаха. Их любезность, ненавязчивая, лишь бы никого не побеспокоить. Мой отец был счастлив в скромности, в узости; никаких распростертых крыльев, бешеного бега по причалу вдогонку за отплывающим кораблем. Он взял руку моей мамы и тотчас выпустил ее, обжегшись. Он поставил крест на своей любви к поэзии, на мечтах о науке и Нобелевской премии. Так и остался у Лапшена, всю жизнь изготавливал тысячи средств и каждый день надевал белый халат. На ком клобук, тот и монах – это о нем, и халат был ему тесен.

Мы втроем посмотрели «Поющих под дождем», а когда фильм кончился, я поцеловал отца и поцеловал его руки. В дверях его жена поблагодарила меня, ты прекрасный сын, сколько хорошего ты для него делаешь.

Я улыбнулся ей. Ты замечательная, Колетт.

Тут она сдавленно вскрикнула. Впервые за тридцать лет ты назвал меня по имени.

Я в последний раз поужинал у Анны и Тома. Когда я уходил, Анна что-то прошептала мне на ухо. Выбери день.

Выбери день. И ночь поглотила меня.

Все-таки хорошо, что твоя мама уехала в Лёкат делать снимки для своего весеннего каталога. У нас была целая неделя, только наша, мы могли наполниться друг другом. Ты видел, какой забавницей становится твоя сестра. Как она вчера подражала жене моего отца, тараторила, в точности как та, словно из пулемета строчила, не останавливаясь, не переводя дыхания, а когда будто бы задохнулась и упала на пол, это было просто гениально. Ты более скрытный, Леон, ты опускаешь глаза, ты скупее на слова, ты как я, держишь все в себе, хранишь. Однажды это становится слишком тяжко. Я надеюсь, что ты остался доволен. Сегодня был хороший день, самый лучший из всех, за всю нашу жизнь вместе, лучше даже, чем дни вашего рождения. Чудесный день, одно слово. Не о чем жалеть после такого дня. Ты знал, что «Отелло», шоколадно-меренговый торт от «Монтуа», раньше назывался «головой негра»? Его переименовали из-за негра. Из-за того, что могут сказать или не сказать. Зато можно и дальше терпеть, что тебя держат за идиота, что тебя вышвырнули, как дерьмо, что тебя бросили без причины. И дальше страдать в одиночку. Так было и так будет. Знай свое место. Не жалуйся. Прекрасной жизни не получилось. Но теперь с этим покончено. Порой не след упорствовать. Сколько тебе ни талдычат, что надо бороться, все это чушь. Посмотри на моего отца, как его разъедает чертов оголодавший рак. Ему не победить. Он даст себя сожрать, вот и все. Умрет в безобразии. В грязи. Надо уметь остановиться, Леон. Это чей-то нам подарок: знать, когда наступит конец. Откланяться. Показать два пальца. Сказать им, мол, вы мне больше ничего не сделаете.

Сегодня мы остановимся, Леон. Сегодня простимся. Твоя сестра уже ушла. Я плакал, когда накрыл ее голову подушкой. Она такая красивая. Моя рука дрожала. Я едва коснулся спускового крючка. Странное ощущение – отдача. Я знаю, что она не мучилась. Никто не мучится. Это происходит так быстро. Так быстро. Я не грущу. Нельзя грустить, когда знаешь, что не будешь больше мучиться. Что не будешь мучиться никогда. Как моя сестренка Анн, которая просто не проснулась. Я говорю тебе до свидания. Говорю, что люблю тебя. И что, если в иные дни идет дождь, знай, это Тане разлучил своих родителей. Толкая Папа руками, Ранги ногами, он разделил их. Рангинуи стал отцом-небом. Папатуануку матерью-землей.

Дождь, Леон, это мое безмерное горе.

* * *

А Жозефина кричала, папа, папа, у меня кровь, мне больно во рту.

* * *

Желанию убить или уничтожить себя и все уничтожить вокруг себя всегда сопутствует огромное желание любить и быть любимым, огромное желание слияния с ближним и, стало быть, спасения ближнего[31].