— Думаешь, у меня нет и шанса?

— М-м… да, думаю.

— Боже мой, Нейт!.. — Я схватилась за голову. — Должно же быть какое-то средство… возможность! Да ведь я была женой этого человека в течение двадцати лет! Двадцати! Меня не могут просто выбросить на улицу!

— М-м… вообще-то могут. Если помнишь, в брачном контракте ты отказалась от всех прав на имущество супруга, в том числе в случае его смерти.

— Это было так давно!

— Контракт есть контракт.

— Ты же знаешь, Люциус обещал позаботиться обо мне иным способом — с помощью завещания! Господи, да если бы у меня была хоть тень подозрения, что такое может случиться!..

Я умолкла, впервые осознав все размеры собственной глупости.

— Что я могу сказать на это, Джо? Люциус нарушил обещание. Позволь, я продолжу. По контракту ты имеешь право на один миллион долларов.

— Этого миллиона все равно что нет, — сказала я с беспомощным жестом. — Он обещан Муниципальному музею.

— Но, Джо! — Нейт склонился ко мне участливо, как к тяжелобольной. — Ты уже облагодетельствовала этот музей сверх всякой меры. Никто не поставит тебе в вину, если ты отложишь выплату на какое-то время… или навсегда.

— Я не могу нарушить обязательство.

— Но при теперешних обстоятельствах…

— Нет никакого смысла это обсуждать, — перебила я. — Музей — вся моя жизнь. Я дала обязательство на определенную сумму денег, на основании этого была совершена сделка, и я… Нет! Я не могу и не стану нарушать слово!

— Что ж, дело твое, — вздохнул Нейт. — В завещании не оговариваются драгоценности, значит, они переходят к тебе.

— По крайней мере я сохраню ожерелье! — выдохнула я с облегчением.

— Да, ожерелье остается тебе, но все остальное… Любое произведение искусства, предмет мебели стоимостью выше тысячи долларов считается частью имущества покойного, которое, как тебе известно… — Нейт покашлял, — очень велико. Оценка будет делом сложным и продолжительным, так что пройдет немало времени до тех пор, пока ты сможешь заявить права на миллион долларов, положенный тебе по брачному контракту.

— Напомни, когда я обязана выехать из квартиры.

— В течение шести месяцев, начиная с четвертого сентября официальной даты смерти Люциуса.

— А почему именно шести? Кто этого требует?

— Завещание.

— Еще не вступившее в силу?

— Увы, Джо, это так, и срок отмеряется с момента смерти. Тебе придется выехать не позднее марта.

— Нейт, я буду оспаривать завещание! — решительно заявила я и отошла к окну. — Это несправедливо! Я еще могла бы понять, если бы Люциус оставил все деньги сыну или передал их в какой-нибудь фонд помощи бедным, но…

Я не смогла закончить фразу. Боже, как я была измучена! Я сама себе казалась выжатым лимоном и не могла оторвать взгляда от сплошного потока транспорта за окном.

— Я с радостью дам тебе все нужные имена, — послышалось за спиной, — но поверь, любой адвокат, если он чего-то стоит, скажет то же, что и я: ты проиграешь да еще и истратишь на процесс целое состояние.

Я оперлась руками на подоконник, потому что еле держалась на ногах.

— Это из-за тебя я никогда даже не попыталась изменить брачный контракт…

— Знаю, Джо, знаю. Если это тебя хоть немного утешит, я в ужасе от поступка Люциуса. Честное слово!

Я пропустила его слова мимо ушей, продолжая рассуждать тихо и монотонно — не для Нейта, а для себя.

— Мне казалось, так важно, чтобы вы оба поняли — я вышла за Люциуса по любви… Это ведь было именно так, понимаешь? По взаимной страстной любви. Я хотела доказать, что его деньги меня не занимают, что это не брак по расчету… и так оно было, Нейт. И вот теперь благие намерения так жестоко обернулись против меня! Я получила что хотела: доказала, что не зарилась на деньги Люциуса, он мне их и не оставил… Но вот что я скажу тебе, Нейт. Лишившись всего вот так, разом, я не горда собой, нет. Мне больно, что так вышло! Больно не потому, что у меня нет денег, а потому, что я осталась без счастливого прошлого. Предательство — вот что страшнее всего.

Не знаю, почему в своем горьком монологе я не упомянула Нейту о подозрениях насчет Моники. Возможно, потому, что никогда не доверяла ему. Впрочем, в тот момент я сомневалась и в собственных суждениях. Так или иначе, я оставила мрачные мысли при себе и молча следила за тем, как Нейт идет к двери.

— Что я могу сказать, Джо? — в десятый раз повторил он на пороге. — Мне очень, очень жаль, что такое случилось с тобой.

— А мне-то как жаль! — прошептала я.

Как всегда бывает в подобных случаях, скандал быстро стал предметом всеобщего обсуждения. Пресса ликовала, обгладывая такую сочную кость — ведь подлинной сутью этой истории было то, что богатые тоже плачут. Никакие деньги не могут защитить человека от удара в сердце, и следовательно, не в деньгах счастье. Можно было еще раз заверить бедняков, что им по-своему везет.

Разумеется, Нью-Йорк был на моей стороне. Меня снова и снова заверяли, публично и наедине, что графиня де Пасси теперь persona non grata и нигде не будет принята, когда наконец соизволит объявиться. Ничего другого я и не ожидала. Даже теперь, во времена до нелепости заниженных социальных норм и великой терпимости, мало кто рискнет первым пригласить в дом «женщину с клеймом», особенно в свете того, что я так недавно овдовела. Я ни словом не обмолвилась о том, что считаю Монику убийцей Люциуса, понимая, что столь серьезное, но голословное обвинение в лучшем случае подпортит мне репутацию, а в худшем — подорвет веру в мое здравомыслие.

Что касается завещания, Нейт отправил меня к особе по имени Патриция Маккласки, адвокату по профессии, известной своей бульдожьей хваткой. Я позвонила ей в Сагапонак, в летний домик, и вкратце обрисовала суть дела. У Патриции был низкий прокуренный голос с едва заметным бруклинским акцентом. Она выслушала меня внимательно, повторяя «та-ак… та-ак…», словно записывала каждое слово.

Поскольку в преддверии скорой разлуки с поместьем я почти все время проводила в Саутгемптоне, миссис Маккласки предложила не ждать возвращения в Нью-Йорк, а встретиться прямо у нее. И вот пасмурным днем в конце октября я затормозила перед ее домом на Бридж-лейн. На заднем сиденье, в папке, лежали документы, которыми меня снабдил Нейт Натаниель.

Дом миссис Маккласки вызывал ассоциации с симпатичной солонкой — светлый, под темно-серой черепичной крышечкой — и стоял на просторной лужайке, некогда служившей картофельным полем. Теперь эту безупречно ровную плоскость украшало несколько молодых деревьев. Повернув к дому, я заметила на крыльце женщину. Она высаживала в горшок какую-то зелень, но при виде меня вытерла руки о клетчатый фартук, помахала в знак приветствия и поднялась с колен.