столичных. Булаторию устроил! Так на фронт забрали, храни его Господь. Вы-то, барин, пороху, видать, не нюхали.

Вихрастый, нахохленный, как мокрый воробей, молодой доктор отмалчивался. Тася глянула на мужа, наткнулась на мрачный профиль и перевела повлажневшие глаза на голые тополя, уныло стоявшие вдоль дороги. Нюхал он пороху, еще как нюхал! Сам в пекло сунулся.

2

После окончания университета добровольца Булгакова, записавшегося в Красный Крест, определили в Каменец-Подольский госпиталь, находившийся недалеко от передовой. Вскоре Тася получила телеграмму: «Приезжай». Когда госпиталь переехал в Черновцы, находившиеся у линии фронта, раненые пошли потоком. Сплошь и рядом требовались ампутации. Решительный Михаил мгновенно переквалифицировался в хирурга. В «Записках молодого врача» в рассказе «Полотенце с петухами» Булгаков опишет состояние начинающего врача, впервые ампутировавшего ногу едва живой девушке.

На самом деле первую ампутацию Михаил произвел во фронтовом госпитале. Помогала ему Тася. Собрав все свое мужество, она двумя руками держала гангренозную ногу молодого парня, вытянувшегося на операционном столе. Мелкозубой пилой Миша пилил круглую кость. Теряя сознание от вида кровавой раны с гроздями торзионных пинцетов, зажимавших пересеченные сосуды, от жуткого запаха гниющей плоти, она смотрела в окно, до половины забеленное краской. Летнее солнце угасало в листве отцветающей яблони, сквозящее между ветвей спокойное небо низко рассекали ласточки… «Пойдет дождь и смоет все… все. Будет как прежде — беспечный, нарядный, гуляющий Киев… И мы двое… А это — сон, дурной сон…» — заговаривала она себя, стараясь не сосредоточиваться на происходящем. Кровь из рассеченного сосуда брызнула прямо в лицо, Тася покачнулась, едва не разжала руки.

— Крепче, крепче держи, черт! — крикнул Михаил. Тася увидела его меловое, усеянное бисерным потом лицо и глаза, полные злого ожесточения. Теперь она знала это выражение, появляющееся у солдат, идущих в атаку. Еще несколько движений пилы — и в руках Таси осталось то, что совсем недавно было ногой рыжеватого, веснушчатого парня, спящего под маской с наркозом.

После операции Михаил ушел к себе, но через полчаса был вызван к другому раненому. И снова ампутация. И снова в Тасиных руках тяжело обвисла отделенная от тела мертвая плоть. Господи, ведь именно об этом когда-то летним мирным вечером в Буче шутя предупреждал ее Коля Гладыревский! Они смеялись — ничего подобного в их жизни быть не могло — никаких отрезанных ног, бессонных ночей, крови, грязи, страхов. Не могло быть Мишиного каменного оцепенения, его глаз, смотрящих с укоризной на медсестру Татьяну Лаппа, — такую мужественную, такую любящую и любимую… Любимую? Ушли из их разговоров эти слова. Да и разговоров почти не стало. Каменная, отупляющая усталость. Двадцать четыре Тасиных года — и целое кладбище несбывшихся планов, желаний. И все же сдаваться рано. Жизнь впереди, впереди работа в уездной больнице и гордое звание «госпожи докторши». А как странно на нее смотрел сегодня рябой юнкер с осколком в животе! И что-то бубнил о «русалке» на Крещатике. Смотрел на Тасю как на видение из светлых довоенных дней.

Расчесала кожу на голове до крови, думала — нервы. Оказалось — вши! В прифронтовой полосе дело обычное. Глядя в осколок зеркала, Тася кривыми хирургическими ножницами обкромсала волосы. Вымыла голову карболкой и с отвращением посмотрела на себя. Неровные пряди завились кудряшками, хотя лицо похорошело, даже повеселело. Приодевшись, Тася ждала мужа.

Вернувшись с операции, Михаил рухнул на походную кровать, даже не взглянув на нее. Не заметил новой прически и за столом, машинально поедая вареную картошку с салом. Ни Таси с ее кудряшками, ни добытого ею сала, ни ее тихо побежавших слез.

— Этот рябой сержантик, что кричал «мамочки!», помрет. Сейчас я выковырял у него из живота здоровенный осколок, зашил кое-как. Ах, да уже все равно, у него весь кишечник разворотило…

— Тебе бы отдохнуть, Миш… — робко проговорила Тася. И вдруг поняла, что не русалку видел юнкер — ее с распущенной косой у киевской парикмахерской! «Помрет»… Господи, как же это? Как же это все вышло?

— Отдохнуть, говоришь? Ха! Отдохнуть, отдохнуть, хорошо, хорошо бы отдохнуть! — напел он на мотив полечки и расхохотался так страшно, что Тася зажала уши.

— Доктора кличут! Раненого привезли, — доложила в приоткрытую дверь санитарка.

3

«Что же случилось, что?» Тася смотрела на дорогу сквозь сетку холодного, хлесткого дождя. Телегу тряхнуло, что-то хрустнуло под сиденьем, и они встали.

— Сходите, доктор. В самый омут влезли. Подморгнуть придется. А барыне лучше совсем выйти.

Тася спрыгнула прямо в лужу, черпая короткими резиновыми ботиками холодную воду. Возница и Михаил налегли на борт повозки, раскачали ее, густо брызгая во все стороны грязью. Ошпаренные вожжами лошади рванули, и повозка, переваливаясь на колдобинах, выбралась из трясины.

— Повезло, считай! А ну ночевать в степи пришлось бы? — радовался возница. — Волков тут — пропасть.

Михаил сорвал шапку и подставил лицо дождю. Его бросило в пот от напряжения, но от сердца отлегло. С некоторым удивлением он увидел стоящую на обочине Тасю. Увидел ее черные, почти детские ботики, вымученную улыбку на дрожащих губах. «Все хорошо! — говорила эта улыбка. — Все хорошо, я с тобой!»

Как же он забыл, что она рядом? Гадко, страшно, одиноко на душе, вязкие, безысходные мысли затягивали в черную ворону, в которой не было места Тасе. Фронт, война, назначение в глухую земскую больницу, этот сорокаверстый путь в глушь — все вызывало ужас несовместимости с его жизнью. Он не боялся будущего — он вовсе не хотел жить так. Черт возьми, как же хотелось легко острить, дурачиться, флиртовать! Чисто выбритым, изящно одетым сидеть в полутемной ложе с надушенной кокеткой и шептать ей в лебединую шейку, где по нежным позвонкам сбегает завиток, нечто сладко-волнующее… пошлость, какая гадкая пошлость! Врач, муж, гражданин, совершающий свой долг… Ну почему же так тяжко? Вдали от города, от его витрин, улиц, концертов, нарядных женщин, ресторанов. Вдали от семьи. Э-э, голубчик, распустил нюни. Уездной больницей управлять — не в детском отделении киевской больницы работать и не со студентами дурачиться. И какая еще тебе требуется влюбленность? Вот же она, вот!

Тася! Эта замерзшая, храбрая малышка — его единственный друг и семья. Его любовь.

Перемахнув через разливанную лужу, он обнял ее, прижал к себе и с рвущей сердце жалостью ощутил, какая она маленькая, беззащитная, бренная… Жалкая еще и оттого, что не она пригрезилась ему в надушенной ложе.

Ехали еще часа два, до темноты. Голова Таси лежала на плече мужа, ноги, избавленные от мокрой обуви и завернутые в шарф Михаила, покоились на его