Булгаков и Лаппа

Людмила Бояджиева

Он знал, что умирает. Умирает в пятьдесят девять лет. И ничто в мире не может не только победить недуг, но даже притормозить его беспощадное наступление. С того самого момента, как Михаил Афанасьевич заметил симптомы страшной болезни, он с календарной точностью рассчитал этапы умирания — слепоту, потерю памяти, полное бессилие, мучительные мышечные боли — вплоть до финальной агонии. Он был хорошим врачом. И всегда помнил, что точно так же, не дотянув двух лет до пятидесяти, ушел из жизни его отец — сильный, полный жизненной жажды человек.

Он знал о своей болезни все до последней мелочи и пытался успеть завершить хоть что-то из задуманного. Продолжал править «Мастера и Маргариту», торопился раздать долги: кому-то написать пару слов, с кем-то повидаться, договорить недоговоренное.

Сейчас, у последней черты, он думал о том, как много еще можно было бы сделать, имей он в запасе хотя бы год. Замыслы, планы, один заманчивее другого, — и никогда уже… Они умрут вместе с ним. Безумная судьба, жестокая. И все же, подводя итоги, он знал, что сумел осуществить главное — сохранить достоинство в самых уничижительных для творца ситуациях, запечатлеть свои мысли, фантазии, неповторимый след своей души, подарить иную жизнь друзьям, близким на страницах своих сочинений. Его мать, его друзья, родные, его Город, его Любовь получили бессмертие.

Но самый большой долг оставался неоплаченным. Тася… верная, преданная, брошенная Тася — первая безумная любовь, жена, сиделка.

Ощущая, как уходят последние силы, заволакивает туманом мозг, он позвал сестру Лёлю. Его похудевшее лицо со впалыми щеками казалось помолодевшим. И с юношеской ясностью смотрели чистые, голубые глаза.

— Приведи Тасю. Я повиниться хочу.

Он судорожно глотнул воздух. Выгнулась под воротом рубахи истончившаяся, жилистая шея. Ко лбу прилипли мокрые пряди, из запекшихся губ вырывалось тяжелое, с влажным хрипом дыхание.

Боги, о боги, что делать с этой слабостью! Он закрыл глаза, отпустив мысли в дальний полет — дурманные заросли юности, ковыльные, полынные, полные сирени и блеска июньской воды, ошеломительного восторга касаний, взглядов, сумасшедшей полноты обладания… Тася…

Ведь она все это время не оставляла его…

Тасю не нашли, она была далеко от Москвы и не услышала последних слов Миши. Тайна умерла вместе с ним. Но много лет спустя одинокая старая женщина, живущая в дальнем приморском поселке на нищенскую пенсию, прочла купленный за бутылку у веселого отдыхающего томик «Мастера и Маргариты» и поняла многое.

«Кто сказал, что нет на свете настоящей верной и вечной любви…» Так, именно так говорила ему она… И непременно добавляла: «Настоящая любовь может быть только одна…»

Часть первая

Киев 

1

Паровоз протяжно взвыл, выпустил откуда-то из-под колес клубы шипящего дыма и замедлил ход. За спущенными окнами вагона, за трепетанием шелковой шторы пошли лабазы, штабеля бревен, наваленных среди буйства желтых лютиков, свежевыкрашенная будка, у разъезда, синий смотритель с желтым флажком под кустом цветущего жасмина, страшный, черный хобот водокачки, с рыком изрыгающий упругую струю. Бородатые мужики подставляли под сверкающий водяной ливень котелки и жбаны, гогоча и переругиваясь с веселыми бабами — загорелыми, повязанными до бровей цветастыми платками. Показалось серое крыло вокзала. В окно, перебивая запах дегтя, шпал, паровозной гари, ударили запахи ресторанной кухни — горячий котлетный жир, кисло-пряный дух солянки.

«Булочки французские, бисквиты Тарнье-флор”, бабы ромовые, безе ассорти “Лорелея”… Квас, холодный квас… Пампушки с цибулей на сале!» Смешались в вокзальном гвалте украинский говор и русская речь, крики носильщиков, продавцов-лоточников, возгласы встречавших. По платформе побежали люди, высматривая в окнах знакомые лица.

У Тани сжалось и громко заколотилось сердце.

— Дамы и господа, скорый поезд номер три императорской Южной железной дороги строго по расписанию прибывает на первый путь станционной платформы города Киева. — Длинный кадыкастый проводник в золотых галунах и, со свежим пластырем на шее проходил вагоны, встряхивая латунным звоночком лишь для порядка. Все пассажиры уже высыпали в коридор, прильнули к опущенным стеклам. — Багаж под диванами и в сетках извольте не забывать! — строго прогудел кадыкастый и обратился к Тане: — Носильщика будете брать, барышня?

— Нет. Меня встретят, — поторопилась заверить она, тревожно высматривая в толпе на платформе статную фигуру тети Сони. «А как не встретят? — окатила ужасом мысль. — Телеграмма не дошла или что-то еще… Что-нибудь непредвиденное и страшное!»

Это была первая самостоятельная поездка шестнадцатилетней гимназистки Татьяны Николаевны Лаппа, дочери действительного статского советника, старшего казначея казенной палаты города Саратова.

Когда пришло письмо из Киева от тети Сони с приглашением погостить племяннице Николай Николаевич строго оглядел дочь: «Поедешь одна, Татьяна Николаевна? А что? Вполне самостоятельная девица, как я посмотрю. Вид строгий, серьезный. Не профурсетка какая-нибудь. Никто тебя в поезде, думаю, не похитит, а в Киеве уж непременно встретят».

«Самостоятельная девица»… Она пристально взглянула на свое отражение в большом зеркальном простенке между купе. Светло-серый льняной костюм был сшит специально к поездке и уже по дамской моде. Юбка в крупную складку, доходящая почти до щиколоток, узкий пиджак с баской, отороченный синим рантом. Очаровательный ряд синих пуговок до самого круглого воротничка, тоже окантованного. Соломенную шляпку с плоскими полями поддерживала от набегов врывавшегося в окна ветра тонкая резинка, продетая за скрученную низко на затылке темно-русую косу. Синяя репсовая лента на тулье и совсем скромный букетик фиалок мило и вполне достойно завершали наряд. Вот только растерянные глаза в лиловой тени — признак бессонной ночи. Боже, сколько тревог! Все так непривычно и опасно! Две ночи в поезде с пересадкой в Таганроге! Она все сделала правильно — не растерялась, не потеряла свой билет, не спутала перрон. Но при этом жуткие волнения — встретят ли? И что делать, если нет? Вот если всех встретили, а ее нет? Стоит она в своем новом костюме на платформе одна среди совершенно чужих людей. В незнакомом городе, под проливным дождем. И кусает губу, чтобы не разреветься. Следует позвать носильщика, велеть ему отнести вещи в экипаж и назвать извозчику нужный адрес, непременно строгим, взрослым голосом: «Большая Житомирская…» Наверно, еще необходимо поторговаться насчет цены… Ужас! И почему все эти столь обычные действия казались катастрофически сложными в синем свете ночного купе, под торопливый перестук колес?.. И еще одна мысль отгоняла сон — волнующая, неотвязная. Совершенно иной жизненной важности. Вот она, Татьяна Николаевна Лаппа, перешедшая в