На мотивы газелей Хафиза из Шираза.

Любопытно, что в приведенном стихе поэт обыгрывает совпадение географических названий с названиями ладов классической иранской музыки, возможно, помещая непосредственно в текст газели своего рода музыкальный ключ к тому, как ее следует исполнять.

А вот еще одна «географическая» концовка газели, в которой присутствует указание на то, что с газелями Хафиза были знакомы и в Индии:

Под звуки стихов Хафиза танцуют, погружаясь в негу,

Черноокие кашмирки и турчанки из Самарканда.

Столь широкая популярность поэта в ираноязычном мире тем не менее не побуждала его надолго покидать Шираз. О привязанности к родному городу Хафиз неоднократно говорит в своих стихах, упоминая ширазские топонимы – названия речки и садов в предместье города:

Не позволяют мне отправиться в путь

Дуновения ветра из Мусаллы и воды Рукнабада.

Известно, что лишь однажды Хафиз покинул Шираз и совершил путешествие в город Йезд, но был разочарован и почти сразу вернулся обратно. В одной из газелей поэт прямо поносит не понравившийся ему город, называя его пустыней, а в другой говорит о том, что впредь у него достанет мудрости воздержаться от подобных авантюр:

Если вернусь я с чужбины домой,

Вернусь я умудренным [горьким] опытом.

Если я из этого странствия невредим вернусь на родину,

Клянусь, что прямо с дороги отправлюсь в кабачок.

Если мне сострадают мои спутники на пути любви,

Презрен я буду, если приду с жалобами к чужим людям.

Достаточно часто подобные намеки на конкретные жизненные обстоятельства ускользают от глаз современного исследователя, ибо они облечены в форму привычных мотивов любовной и мистической газели. Об этом свидетельствуют, например, интерпретации мотива дорожных тягот и страхов, весьма характерные для лирики Хафиза. В газели, открывающей Диван поэта, есть бейт:

Ночь темна и [сердце] леденит страх перед морскими волнами

                                                                               и водоворотами.

Что могут знать о нашем положении беспечно [сидящие]

                                                                                     на берегу?

Некоторыми комментаторами этот бейт толкуется как намек на несостоявшееся путешествие Хафиза, испугавшегося поездки морем, ко двору Делийского султана. В то же время эти строки легко вписываются в систему традиционных образов суфийской лирики, в которой символика странствия, связанная с понятием мистического пути познания Истины (тарикат), имела доктринальное значение.

Тот же мотив противопоставления тягот странствий и беспечной жизни тех, кто остался дома, может воплощаться в газелях Хафиза в иную словесную форму:

Что за печаль нежнейшей повелительнице, дремлющей

                                                                        на беличьем меху,

Если из шипов и камней устраивает себе ложе и изголовье

                                                                                      странник!

Газели Хафиза демонстрируют тончайшие переходы из реального плана восприятия, воплощенного в образной конкретике (городские топонимы, имена современников, намеки на конкретные события и т. д.), в область потаенного, скрытого смысла, выраженного в устоявшихся терминах символического языка суфиев (истилахат аш-шу‘ара). Так, например, известная газель Хафиза, повествующая о смутных временах, содержит следующие стихи, которые могут быть истолкованы двояко:

Если поэт сложит стихи, что [журчат], как вода,

[Такие], от которых на сердце становится светлее,

Никто ему по скупости не даст и ячменного зернышка,

Будь он хоть гигант, подобный Сана’и.

Вчера шепнул мне на ухо разум:

«Ступай же, вооружись терпением против нищеты

                                                                                 и бедствий!

Сделай своим оружием довольство малым и выстоишь,

В страданиях и трудах пой, как тростниковая дудочка».

Всей душой восприми этот совет, о Хафиз,

Ибо, если ты переживешь падение, к тебе придет слава.

С одной стороны, эти строки явно продолжают мысль Хафиза, содержащуюся в начале газели, о том, что в смутные времена благоденствует невежество и вероломство, тогда как достойный и мудрый пребывает в нищете (в чем можно усмотреть отсылку к некоторым характерным мотивам руба‘и ‘Умара Хайама). С другой стороны, в них присутствуют образы и термины, намекающие на возможность мистического понимания текста, – терпение, довольство малым, страдания и труды, тростниковая флейта (най) и ее песнь. Особенно красноречив в этом отношении образ поющей флейты, который после Джалал ад-Дина Руми прочно вошел в поэзию как символ души, взыскующей Истины и оторванной от единой божественной основы.

В другой газели Хафиз развивает мотивы несовершенства существующего миропорядка не только в чисто философском ключе – он переносит эту вечную проблему в исторический контекст современности:

Хотя вино дарит тебя отрадой, а ветер осыпает розами,

Не захмелей под звуки чанга, ведь мухтасиб бдит.

Когда в руках твоих бутыль с вином, а рядом – собрат

                                                                                    по пирам,

Пей с умом, ведь мы живем в смутное время.

В рукав своего рубища спрячь пиалу,

Поскольку в наши дни кровь льется, как вино из горлышка

                                                                                      кувшина.

Смоем слезами своими пятна вина с власяницы —

Настал век благочестия и эпоха воздержания.

Вознесенный над нами свод – это сито, сеющее кровавый

                                                                                           дождь,

А капли его – черепа кесарей и венцы парвизов.

Не ищи чистых наслаждений под этим опрокинутым сводом,

Ведь в прозрачности напитка, налитого в кувшин, всегда

                                                                             таится осадок.

Хафиз, ты пленил прекрасными стихами Ирак и Фарс,

Ступай – настала очередь Багдада и Тебриза.

Некоторые исследователи полагают, что образ мухтасиба наполнен в лирике Хафиза не только символическим, но и конкретно– историческим, даже политическим смыслом. Под именем мухтасиба мог скрываться шах Мубариз ад-Дин Музаффарид (1313–1359), жестокий, властный и фанатичный правитель, ревнитель морали и гонитель «веселых кварталов», установивший в своей столице Ширазе строжайшие порядки.

Нравственный приговор своей эпохе Хафиз облекает в образы вакхической газели и, подобно Хайаму, трактует пиршественные символы как знаки внутренней свободы личности, пытающейся противостоять ханжеству и жестокости в атмосфере всеобщего страха и подозрительности. Продолжает хайамовскую тематику и образ «опрокинутого свода», таящего опасность для человека и превращающего в прах могущественных царей. Случаи заимствования мотивов у Хайама достаточно часты в газелях Хафиза:

В день, когда колесо небес сделает кувшины из глины [нашего праха],

Пощади – наполни вином чаши наших черепов.

Большинство газелей Хафиза дает практически равные основания для прямого и аллегорического их понимания. Прекрасной иллюстрацией этого свойства лирики Хафиза является одна из самых знаменитых его газелей: