интеллигенции и кое-кому из хозяев. Рыбаки с семьями, мелкие торговцы рыбой, возчики и рядовые делегаты заполнили большую комнату.

Организаторы проявили поразительное чувство такта, но не все это признавали. Первый и самый громкий протест прозвучал в самом начале банкета из уст обыкновенной рыбачки. Это была вдова Катэ Милтынь из поселка Гнилуши, женщина бойкая и решительная.

— Куда это годится? — звонко закричала она Осису, когда тот указал ей место между двумя рыбаками из Чешуй. — Почему здесь нет никого из больших чинов? Разве другие больше заплатили, что их сажают рядом с министром?

— Т-сс, т-сс, Катынь! Нельзя же всех уместить за одним столом, — успокаивал ее Осис.

— Почему же это я не могу сидеть с важными господами? Здесь, видно, различают по носам. Нет, я так не согласна! Устраивай мне место за тем столом или пускай кто-нибудь из них садится сюда! Иначе отдавай деньги обратно!

Она так раскричалась, что ее было слышно в обеих комнатах. Остальные гости примолкли. Увидев, что она стала центром всеобщего внимания, Катэ ничуть не смутилась и заорала еще пуще:

— Это еще что за фокусы? Выходит, каждый знай свое корыто! А если я хочу сидеть рядом с Гарозой! Да кто он такой? Что вы на это скажете, ваше преподобие? — обратилась она к проходящему мимо пастору, которого Клява провожал в заднюю комнату.

Пастор уже чем-то подкрепился, щеки так и пылали. Он взглянул с улыбкой на расходившуюся женщину:

— Вспомните евангельские слова: «Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет; а унижающий себя возвысится».

Это было ловко сказано, и всем пришлось по душе, только Катэ Милтынь еще не сдавалась. Она продолжала что-то ворчать себе под нос, а немного погодя, когда выпивка уже шла полным ходом, стремительно прорвалась к главному столу. Ну что с такой поделаешь — пришлось освободить ей место между Гарозой и врачом, напротив госпожи Вимбы. Скоро все о ней забыли. Напрасно заговаривала она с соседями, придав своему лицу самое сладкое выражение, — никто ей не отвечал. Тогда она замолчала, но сердце ее переполнилось обидой на всеобщую несправедливость. Больше она уже не могла сдерживаться, это было свыше ее сил. И что этот доктор о себе думает: все время разговаривает только с господином министром или как его там! Или Гароза… У того как будто вовсе память отшибло, а ведь столько раз она ему возила рыбу в Ригу! А офицер, а эти старые карги в сережках и ожерельях!.. Да и все это чванливое сборище!..

Катэ вскочила со стула и, схватив блюдо с пирожными, швырнула им об стену.

— Раз не бывает на свете справедливости, так пропадай все пропадом! — крикнула она.

За блюдом с пирожными последовал поднос с закусками. В воздухе летали бутерброды, ломтик колбасы упал на плечо важному чиновнику, кусок селедки под сметаной нашел приют в шевелюре врача. А Катэ уже собиралась приняться за бутылки, что угрожало более серьезными последствиями.

Силой тут ничего нельзя было поделать. Роль миротворца взял на себя пастор. Подогретый очищенной и коньяком, он с елейно-грустным видом положил руку на плечо разъяренной женщины:

— Успокойся, дочь моя! Вспомни слова господни: «Будьте кроткими, братья и сестры, до пришествия господня. Взгляни: вот земледелец ждет драгоценного плода от земли и для него терпит долго, пока получит дождь ранний и поздний. Долго терпите и вы, укрепите сердца ваши, потому что пришествие господне приближается».

Он говорил-говорил, путая евангельские тексты с изречениями из старых сборников проповедей и поглаживая Катэ по плечу. Женщина успокоилась и скоро раскаялась в содеянном. Поднявшись из-за стола, она убрала с пола осколки посуды и остатки угощения.

За столом наступило неловкое молчание. Почетные гости только покрякивали и никак не могли начать разговор. Председатель общества Грубе несколько раз извинялся за «достойный сожаления инцидент» и выразил надежду, что больше ничего подобного не повторится. Он позаботился, чтобы у дверей дежурил распорядитель, которому вменили в обязанность не впускать больше Катэ Милтынь.

Банкет шел своим чередом.

Пили, говорили, произносили тосты, снова пили, заключая дружеские союзы. В углу большой комнаты играл духовой оркестр. Молчаливые становились разговорчивыми, тихие кому-то угрожали, застенчивые бахвалились. То и дело запевали хором здравицу с пожеланиями счастья, но кому — в точности никто не знал. Здесь все кипело, как в котле. Кулаки стучали по столу, звенела посуда, расплескивалось содержимое стаканов. Все шло как по-писаному.

В дальней комнате тоже царило хорошее настроение. Часть гостей старалась осадить товарища министра, который, не переставая, рассказывал про охоту на уток и изменения в конституции. Другие все еще закусывали и пропускали «по единой». Оскар проводил сестру и ее мужа, Петера Менгелиса, к моторной лодке — им, как сектантам, нельзя было участвовать в банкете. Когда он вернулся, внимание гостей было сосредоточено на словесной дуэли, завязавшейся между Гарозой и Бангером. Каждый старался показать другому, какую пользу приносит рыбакам его собственная деятельность. В пылу спора они перешли на «ты» и сделали друг другу несколько неприятных признаний.

— Нужен ты рыбаку, как собаке — клещ! — заверял Бангер. — Ты думаешь, они без тебя-не знали бы, куда девать уловы? Не беспокойся, уж мы бы нашли.

— Я облегчаю жизнь рыбакам, — хвалился Гароза. — Со мной им не надо тратить лишнего времени на поездки в Ригу. А кто поддерживает цены, как не я?

— Ах, вот оно что! Да какой тебе интерес в этом? Свое ты всегда получишь, сколько бы ни осталось на долю рыбака. Тебе ведь что нужно? Скорее сбыть с рук товар ради лишнего оборота. А цену ты сбавляешь с легким сердцем — лишь бы скорее опростать от рыбы свои бадьи.

— А сам-то ты что делаешь? — кричал Гароза. — Закупаешь в Риге смолу, а на побережье продаешь ее по двойной цене. Вот и вся твоя работа! Думаешь, я про это не знаю? Так, конечно, можно и новые дома строить и давать образование детям. Кто может заработать на товаре сто процентов, тому живется неплохо…

Бангера это упоминание о смоле задело за живое.

— Ты моих детей лучше оставь в покое! — крикнул он хрипло. — Я им даю образование, потому что они того стоят, а ты можешь давиться своими капиталами, мне до этого никакого дела нет. Лучше расскажи, чем сам занимаешься, помойная ты бочка! Сколько процентов зарабатываешь ты на лососине! Думаешь, мы этого не знаем? У нас забираешь по пятьдесят сантимов за фунт, а сам продаешь по четыре лата — в восемь раз дороже! Подумайте только, где это видано? Сейчас мы отдаем ему летний улов