автомобиль мчался меж безжизненных скал, оставляя росчерк шин на петляющей пыльной дороге. По ее обочинам проплывали, как во сне (сон во сне!), вальяжные верблюды, увешанные гроздьями туристов.

В небольшой лощине гостей радушно встречали улыбчивые хозяева: Моше – ни дать ни взять техасский ковбой – и его жена Гали, говорящая на трогательном ломано-русском языке («Я в стране тридцать два года и теперь, когда много туристов русских, вспомнила этот сложный язык…» – говорила она, чуть стесняясь).

И: опять как во сне: огромный шатер, томительная восточная музыка, Таня и Ян, разомлевшие от эйлатской жары, расположившись на пестрых матрасах возле низких столиков, вкушали горячий чай, настоянный на травах, и уплетали за обе щеки горячий лаваш с затаром, испеченный сумрачным, молчаливым бедуином…

Далее раскручивается кинолента, и мелькают, мелькают, мелькают:

– самолеты, как саранча, пикирующие один за другим на просторное поле местного аэропорта;

– дельфины, взмывающие над морем;

– дельфины, целующиеся в прыжке;

– угрюмые акулы, тупо тычущиеся в прозрачное стекло эйлатского аквариума;

– ходящий ходуном зал в Океанариуме – двадцатиминутное зрелище для любителей острых ощущений.

В этом калейдоскопе мельтешения, сонмища пестрых красок, в смешении наречий и вер хочется забыться в неге, пропасть в безумстве расслабления, сгинуть в безмятежности синевы и пространства. Но при этом постараться не забыть ни одной детали, так как это делает Владимир Набоков в своих произведениях, будь то роман или рассказ, подобный рассказу «Первая любовь», где он выступает не как повествователь, а как видеооператор, медленно ведя камеру, чтобы в поле зрения, один за другим, вплывали Биарриц, пляж, девочка Колетт, ранняя привязанность героя рассказа, сам герой, перечисление разного рода деталей, – от золотого луидора до коробки драже – которые делают зримым повествование, словно включая волшебный фонарь с переливающимися рисунками.

В таких же подробностях хотелось запомнить и Таню, разложив по кадрам каждое ее движение, каждый жест, каждое слово, реакцию, взгляд; вот, песчаный ветер развевает ее волосы, и она досадливо машет головой, потому что в это время пытается сфотографировать сумрачного бедуина, ведущего за собой верблюда, и верблюд фыркает, мотая головой и слегка покачиваясь, как пьяный корабль; вот Таня встречает вместе с Яном закат, вдруг целует Яна в щеку – ну совсем как маленькая Колетт героя рассказа «Первая любовь», в момент, когда они оба наклоняются над морской звездой, и витые концы локонов Колетт защекотали ему ухо, – и Яну кажется, что воздух наполняется запахом фиалок, тонким, страстным, кокетливым и дерзким.

Наваждение?

Ян, пытаясь отогнать его, несколько раз принюхивался, как гончая собака, готовая идти по следу, – а вдруг обман, иллюзия? – но запах витал в воздухе, заставляя ноздри впитывать его, как душистый аромат кальяна.

Яна и Таню, казалось, повсюду сопровождал этот запах, когда ночью они возвращались в Иерусалим, и беззвездное небо сопровождало их повсюду, немое, как древнее божество, скривившее губы в саркастической улыбке и возвышаясь над нынешним временем – временем унылых.

Это самое страшное время – время унылых.

Унылые люди слоняются по социальным сетям, унылые люди заполняют города и страны, унылые люди с серьезным выражением лица пытаются учить других патриотизму, унылые женщины соблазняют унылых мужчин, делая это так уныло, словно выполняя какую-то тягостную для них обязанность.

И с телевизионных экранов льется сплошная унылость.

И театры унылые, как ржавые гвозди, пытаются изобразить подобие искусства, но все равно получается уныло.

Что же, неужели действительно унылая пора, но далеко не очарованье очей? Скорее, разочарованье.

Ян понимал, почему ему так нравится Таня, и дело тут вовсе не в возрасте. Ему казалось, что она относится к странному типу женщин, которые и в самом деле живут неспешно, вне времени и пространства; и попытка мужчин хоть как-то понять их, зацепить, узнать остаются безуспешными.

Такие женщины встречаются весьма редко, это какой-то особый тип организации.

Таких женщин надо любить, не спрашивая ни о чем, – как воздух, как траву, как ручей;

и быть готовым, что в любой момент все это может оказаться мифом.

Их оружие – легкая ирония; стиль поведения – странен; талант – ясен, но они – к их чести – отнюдь не щеголяют собственными достоинствами (в отличие от мужчин, которые нередко бывают снобами). Они изредка улыбаются своим мыслям, они с тобой и не с тобой; разве можно объять облако?

…Глубокой ночью, поставив машину на стоянку, Таня и Ян направились в гостиницу через парк, держась за руки, уставшие и переполненные впечатлениями.

Парк был как парк. Никаких особенных примет; парк – не графский, и старого пруда здесь не наблюдалось, и лилии не цвели. Правда, в изобилии водились акации: желтые лепестки, кружась, медленно падали на землю; и вот уже под ноги буквально стелился желтый ковер, закрывая собой ступени, ведущие вниз, и прилегающий к ним газон.

Лепестки падали, не переставая, некоторые доверчиво ложились в протянутую ладонь, ластились, как котята.

Странным образом в парке сосуществовали три цвета: зеленый – цвет газона; желтый – цвет осыпающейся акации; и… синий-синий – цвет разбросанных неподалеку друг от друга скульптур. Одна из них изображала Мэри Поппинс, взмывающую вверх с зонтиком в руках; вторая – сидящего на синем ящичке заклинателя змей, дующего в свою завораживающую дуду; кроме того, три синие скульптурки весело катили синий обруч по зеленой траве.

В парке никого не было в столь поздний час, казалось, что он заколдован.

Однако самое интересное таилось отнюдь не в этой заколдованности; в нижней своей части парк граничил с небольшим райончиком, в котором жили странные люди, ведущие свою родословную из дальних-дальних времен, глубокого прошлого.

И потому на границе парка и этого района реальность становилась призрачной, словно заглядываешь в пугающую глубь истории (а вот и люди эти показались в белых длинных одеждах – откуда они? из прошлого? настоящего? будущего?), и желтые лепестки, порхая по воздуху вместе с пестрыми бабочками, устроили цветной хоровод.

Катится, катится жизнь, как синий обруч на зеленой траве…

– Знаете о чем я сегодня думала, пока мы путешествовали? О том, что у каждого человека есть свой предел, я очень терпелива. Так жизнь научила и отец. Но иногда приходит предел терпению, обид, страданий, просто хочется взять поставить точку, но красиво, чтобы тебя запомнили. Чтобы знали, что ты причинила каплю боли, всего одну. Но на всю жизнь, в ответ на океан… – Таня помолчала. – Права ли я? Стоит ли отвечать на причиненную боль – болью?

Из дневника Татьяны Артищевой

В «Мыслях» Блеза Паскаля я прочитала странную, на мой взгляд, фразу: «Нас утешает любая малость, потому что любая малость