заставлял себя делать шаг за шагом, как автоматон, еще один усталый шаг вперед из многих усталых шагов, которые, казалось, никогда не кончатся. Время от времени боль отступала, и тогда он осознавал, что заболел так, как не болел за всю жизнь, и его может вырвать в любое мгновение.

Кремень шагал позади него; на мокром полу туннеля его большие, обутые в резину ступни производили меньше шума, чем берцы Гагарки. Кремень забрал его игломет, и, когда боль в голове затихала, Гагарка строил планы, как завладеть им, иллюзорные планы, больше похожие на ночные кошмары. Он мог бы сбросить Кремня в озеро с утеса и выхватить игломет, когда солдат начнет падать; или подставить ему ножку, когда они окажутся на крыше; или залезть в дом Кремня, найти его спящим и забрать игломет из хранилища… Кремень падал головой вперед, кувыркался, катился по крыше, а он, Гагарка, выпускал в него иглу за иглой; липкая черная жидкость брызгала из всех ран, выкрашивала в черное белоснежные простыни, превращала воду в озере в черную кровь, и они тонули в ней.

Нет, его игломет у Наковальни, под черной сутаной, а у Кремня есть карабин, пулями которого можно убить даже солдата; эти пули могут пробить — и часто пробивали — сложенные из глиняных кирпичей стены домов, толстые тела лошадей, волов и людей, оставляя ужасные раны.

Орев вспорхнул на его плечо и стал прыгать, помогая себе когтями и багровым клювом, с одного на другое. Глядя Гагарке прямо в уши, Орев видел его мысли; но Орев не мог знать, как и он сам, что эти мысли предвещают. Орев — только птица, и Наковальня не мог забрать его, не больше, чем тесак или нож.

У Плотвы тоже есть нож. Под туникой. Старый нож с толстым заточенным лезвием, которым Плотва разделывал пойманную рыбу; он орудовал ножом очень быстро и уверенно, хотя тот, казалось, совсем не подходит для такой работы. Плотва вообще совсем не стар, но прислуживает и потакает этому старому ножу, вещи, которую носит, как старая лодка Плотвы несла их всех, хотя внутри не было ничего, что могло заставить ее плыть; она несла их так, как их могла бы нести детская игрушка, одна из тех игрушек, которые могут стрелять или летать, потому что у них правильная форма, хотя внутри они пусты, как лодка Плотвы; эта игрушка валкая, как лодка, или жесткая, как картошка, но Дрофа увидел бы ее у Плотвы.

Его брат Дрофа забрал у него рогатку, потому что он, Гагарка, швырял из нее камни в кошек, и отказывался вернуть. Ничто, что связано с Дрофой не было честным, начиная с того, что, хотя он родился первым, его имя начиналось на Д, а имя Гагарки на Г, и еще он умер первым. Дрофа обманывал до самого конца и даже после, всегда обманывал Гагарку и обманывал сам себя. Так он жил, так он умер. Человек, который жил, пока ты его ненавидел, и умер, как только ты начал его любить. Никто, кроме Дрофы, не мог сделать ему больно, когда Дрофа был поблизости; эту привилегию Дрофа сохранил за собой, и сейчас Дрофа вернулся и нес его, опять нес его в руках, хотя он уже забыл, что Дрофа когда-то носил его. Дрофа был только на три года старше, а зимой на четыре.

Не был ли сам Дрофа для него матерью, которую он, Дрофа, делал вид что помнит, а он, Гагарка, не мог вспомнить? Никогда не мог, никогда, а Дрофа шел с большой черной птицей, подпрыгивавшей на его голове, как на женской шляпке — птицей, чьи глаза сияли, как черные бусины, птицей, которая дергалась и подпрыгивала при каждом движении его головы, птицей-чучелом, насмехавшейся над жизнью и обманывавшей смерть.

Дрофы — птицы, но Дрофы могут летать — и это была правда Лилии, потому что мать Дрофы, она же мать Гагарки, звали Лилией, и ее имя на языке воров означало «правда»; Лилия взаправду улетела вместе с Гиераксом, бросив их обоих, и поэтому он никогда не молился Гиераксу, то ли смерти, то ли богу смерти, или очень редко и никогда всем сердцем, хотя Плотва сказал, что он, Гагарка, принадлежит Гиераксу, — вот почему Гиеракс схватил Дрофу, его брата, который был ему отцом и обманул его с рогаткой, и со всем остальным, со всем, что он мог вспомнить.

— Как ты, амбал?

— Порядок. Полный порядок, — сказал он Плотве. — Только, боюсь, сейчас я блевану.

— Идти могешь?

— Все в порядке, я понесу его, — объявил Дрофа, и по тембру его грубого баритона Гагарка узнал Кремня, солдата. — Патера сказал, что я могу.

— Мне бы не хотелось блевать на твою одежду, — сказал Гагарка, и Кремень зашелся от хохота, его большое металлическое тело затряслось, и карабин, висевший за плечом, стал сильно биться о его металлическую спину.

— Где Сиськи?

— Впереди. Вместе с патерой.

Гагарка поднял голову и попытался рассмотреть их, но увидел только блеск огня, след красного огня, протянувшегося через зеленое расстояние, и вспышку взорвавшейся гранаты.

* * *

Белый бык упал, алая артериальная кровь хлынула из его безупречной шеи и забрызгала позолоченные копыта. «Сейчас», — подумал Шелк, глядя на гирлянды оранжерейных орхидей, соскользнувшие с золотой фольги, которая покрывала его рога.

Он встал на колени рядом с упавшей головой. «Сейчас, или никогда».

Она пришла вместе с мыслью. Кончик его ножа начал первый разрез вокруг правого глаза быка, когда его собственный глаз уловил Священные Оттенки, появившиеся в Священном Окне: яркий рыжевато-желтый свет, переливающийся всеми цветами радуги: лазурным, сизо-серым, розовым и красным, и оглушительно черным.

И слова, которые вначале он не мог разобрать, слова, сказанные голосом, которым могла бы говорить старуха: менее звучным, менее вибрирующим, менее молодым:

— Слушайте меня! Вы, которые чисты.

Он предполагал, что если какой-нибудь бог и удостоит их посещением, то это будет Киприда. Незнакомые черты лица этой богини переполнили Окно, ее горящие глаза оказались сразу под верхним краем; она заговорила, и тонкая нижняя губа исчезла в основании:

— Чей это город, авгур? — Послышался шелест: все, кто услышал ее, встали на колени.

Уже стоя на коленях, Шелк ухитрился поклониться.

— Твоей старшей дочери, Великая королева. — Змеи вокруг лица — каждая толще, чем мужское запястье, но едва ли длиннее волос по сравнению с ее ртом, носом, глазами и мертвенно-бледными впалыми щеками; он мгновенно узнал ее. — Вайрон — город Жгучей Сциллы.

— Помню, вас всех. И тебя больше других, Пролокьютор.