— Васьк! Пойдем купаться! — крикнул один из них.

Они проходили мимо избушки на курьих ножках. То есть только курьих ножек ей и не хватало.

— Пацаны! Счас! Подождите! — завопило со стороны избушки.

Тут же на крыльце, которое вросло в землю, показался Васька. Выглядел он так же, как и остальные пацаны.

Миша с Толей прошли еще несколько шагов, остановились и переглянулись. Их посетила одна и та же мысль.

— Быстренько! Окунёмся только! — сказал Толя.

— Ну, да! — согласился Миша. — И сразу за работу! Норму надо выдать. Мы же стахановцы.

— Никто не сделает за нас нашу работу.

Они повернули и пошли назад на удаляющиеся детские голоса. Угрызения совести имели место быть. Но незначительные. Речная вода, как говорится, была как парное молока. Она ласкала, нежила, обволакивала их тела и не хотела выпускать из своих — пардон! — объятий. По примеру сельских мальчишек несколько раз нырнули с невысокого бережка. Выныривали, отфыркивались и смеялись по-детски. На глубине вода была прохладней. Один раз Толя даже почувствовал ледяной ток подводного ключа. Он подержал в нем ногу. Чудеса! Одна нога в тепле, а другая — на холоде. Ныряли, делали заплывы, лежали на спинах, чуть пошевеливая руками и ногами, чтобы тела оставались на плаву. Река не выпускала. Нужна была сила воли, чтобы покинуть ее. Сыграли в догоняшки. Как маленькие, право. Устали. Отдышавшись, снова принимались забавляться. Времени для них не существовало.

Выбрались на берег. Освежившие. Как будто вернулись в детство на несколько лет назад. Была необычная легкость. Хотелось петь, говорить глупости и смеяться каждый раз. Они лежали на травке, мягкой и затертой подошвами. Подставляли солнцу то спины, то животы, то бока. Не хотелось ни о чем тревожиться, а просто лежать.

Миша придремнул. Потом снова купались. И били по воде так ладонями, что брызги летели фонтаном и обдавали их. Им от этого становились еще веселее. Всё-таки детство — замечательная пора. Счастье! Ну, или почти счастье! Оказывается, для счастья не так уж много и нужно.

Норму, однако, никто не отменял. От этого им стало невесело. Даже очень грустно. Солнце уже забралось на свой трон. А значит, скоро надо идти на обед. Кушать они, конечно, хотят. Но они ведь даже не дошли до своей улицы. Обрекать себя на добровольную каторгу не хотелось. Но и тянуть уже дальше было нельзя. Придется выложиться!

— Выхода нет, — вздохнул Миша.

— Сейчас обсохнем и пойдем, — сказал Толя. — И пойдут они, солнцем палимые, и застонут.

Миша опять вздохнул. Перед его взором стоял алма-атинский проспект с фонтанами и девушками с обнаженными плечами и вызывающее короткими платьями.

— Пацаны! Харэ пластиться! Айда играть!

Раздалось со стороны, где купалась ребятня. Толя поднялся и долго глядел. Улыбнулся.

— Где твой чудо-блокнот? — спросил он Мишу.

Как только не называли Мишину записную книжку, которой он обзавелся сразу, как только поступил в университет. В нее он решил вносить всё самое ценное, что касалось бы его великого научного будущего. Сейчас там было много адресов нужных людей и девушек. Хотя девушки — тоже люди. Зина называла эту книжечку блокнотом тунеядца и развратника. Оставим это на ее совести. В каждом из нас есть и то и другое. Но в разных количествах.

— Пиши «пластиться». Лентяйничать, лежать на солнце. «Пацаны! Харэ пластитья! Пошли купаться». Ваня Петров, 12 лет.

Миша записал своим каллиграфическим почерком, похожим на арабскую вязь. Над некоторыми буквами он рисовал завитки, другие завивал снизу. Буквы как будто парили. Поморщился. Провел пальцем. Лист был влажным и теплым, как будто его подержали над кастрюлей с кипящей водой. Поморщился.

— Нас же Зина убьет. Всего одно слово на двоих. Придется идти в деревню. Пропади она пропадом!

Толя согласился, что их непременно убьют. Они уже обсохли. С тоской поглядели на одежду. Хорошо африканцам. Прикрылся набедренной повязкой и шуруй, куда ноги несут. Они завидовали сельским мальчишкам. Есть всё же счастливые люди. Почему же они так несчастны? В этом была какая-то мировая несправедливость. Обидно!

Миша взял штаны.

— Это… Миш… Запиши еще одно!

Миша насторожился. Положил себе записную книжку на колени. Сидел он по-турецки, поджав ноги под себя.

— Спочетнулся.

— Спочетнулся? — переспросил Миша. — Что за фигня? Хотя красивое слово. Это тоже пацаны?

— Ну… Не важно. Спочетнуться — чуточку запнуться, но не упасть. «Он не заметил сучка и спочетнулся».

— Откуда ты его взял?

— Оттуда? Откуда? От верблюда. Ты записал или нет? Федор Суховеев, 42 года. Ну, и название деревни.

— Так откуда оттуда?

— Из головы.

— Так это же… Ты это чего? Так же нельзя! Мы же наукой занимаемся, а не художественным творчеством.

Тут со стороны ребятни раздался крик:

— Витька! Ну, чо ты?

Они повернули головы. Кричали из реки мальчишке, который был на берегу. На нем были черные сатиновые трусы.

— Я спочетнулся тут.

Мишины красивые восточные глаза стали еще больше. Он с обожанием посмотрел на товарища.

— Ты гений! — воскликнул он.

Если бы сейчас из реки вынырнул кит, они удивились бы меньше. Что это было? Провидение?

— Ты гений! — раз за разом повторял Миша.

Толю всегда смущала лесть, даже когда он считал ее вполне заслуженной. Скромный человек. Улыбнулся солнцу, речке и мягкой травке.

— Работаем, Миша! Отдохнули, пора и честь знать. Когда сделаем дело, тогда и загуляем смело. Отхлянить — выздороветь. «После долгой хвори отхлянил и понемножку стал выходить из дому». Эээ… Милидора Васильева, шестьдесят восемь лет.

— Дальше!

— Ты пишешь быстрей, чем я соображаю. Не гони лошадей! Успеем! Время еще есть.

— Давай искупаемся, чтобы лучше соображалось!

Они с радостным воем нырнули. Миша бухнулся пузом, поднял целый водопад. Вынырнул счастливый. Ребятишки наблюдали за ними. Чего это дядьки разрезвились, как дети. Пьяные, наверно. Взрослые, когда выпьют, ведут себя по-детски.

Искупались. Выбрались на берег. Работа пошла живее. Через час Мишина записная книжка украсились десятком добротных словес. Скажут Зине, что переписали, а черновик выбросили.

— У нас одни глаголы, — привередничал Миша. — Надо бы разбавить другими частями речи.

Толя пообещал исправить.

— Пиши: окочень. Что-либо замерзшее. Ндрав, то есть нрав. Ну, и ндрав у твоей кумы.

— Это что-то не очень, — поморщился Миша. — Неколоритное какое-то.

— Ладно, — усмехнулся Толя. — Что-то ты, Миша, стал привередливым. Сначала за любое слово хватался. Назывщик. О том, кто любит называть других по прозвищу. Сорокин — такой назывщик, спасу нет. Фекла Матросова. Семьдесят семь лет. Нет! Восемьдесят семь.

Из Толи сыпались слова, как горох из дырявого мешка. Миша всё чаще отбраковывал их.

Ему надоело писать. После очередного «диалектизма» пересчитали и удивились: