Даже коту, по-моему, пластинка пришлась по душе. Майя поаплодировала закончившейся пластинке:

— Спасибо, Сева, у тебя счастливая рука. Жалко на этом останавливаться, но мне нужно печатать снимки. Хочешь взглянуть на мою лабораторию?

— Конечно, хочу!

Майя аккуратно опустила кота на пол, открыла узенькую дверь между тахтой и ширмой, и мы прошли в совсем маленькую комнатушку с единственным, тоже похожим на иллюминатор, квадратным окном, завешенным плотной чёрной шторой. О такой комнате сам граф Монте-Кристо мог бы только мечтать — там стояли два сдвинутых стола, а на них фотоувеличитель, огромные кюветы, красный фонарь. На гвоздиках висели фотоаппараты «Старт» и «Зенит» и фотовспышка. У стены под окном стояла узкая железная кровать, накрытая чёрно-зелёным клетчатым пледом. Каюсь, тут я испытал зависть к хозяйке всех этих богатств. Что может быть великолепнее, чем сидеть и всматриваться в ванночку, в которой творится невероятное: выступают из белой мглы остановленные твоей рукой и камерой прекрасные мгновения.

Майя сказала:

— Когда выйдет газета с моим репортажем, я тебе один экземпляр подарю.

— Майя, вам же нужно уйму воды для печати, давайте я натаскаю из колонки?

— Ну, в этот раз ты уже опоздал, у меня на кухне полный бак. Но в другой раз я, может быть, не откажусь, спасибо. Не забывай, заглядывай, мне будет не так одиноко, мы же оба заблудившиеся странники, воришки в универмаге, да?

На этом мы распростились. Если раньше я бродил по городу беспричинно счастливым, то теперь у счастья появилась весомая причина: во мне поселилось нечто большее любви — обожание.

Относительно этого обожания я должен объясниться. Наверное, мне надо было родиться собакой. Глаза собаки, да и весь её вид, способны выразить лучше всяких слов степень её приязни к кому-либо. А хвост! Он может передать больше, чем десятки страниц писанины. Мне даже кажется, что и писателями-то многие становятся потому, что природа пожадничала, лишила людей пушистого хвоста — приходится мучиться, сидеть над белым листом, пытаться выразить словами невыразимое, искать удачные словесные эквиваленты переживаемого. Собакам проще. У них хвост. У них глаза.

Не помню уже, кто был первым объектом моего обожания. Кажется, родной дед. Да, дед был в нашем клане как большой корабль. Женская часть клана была, как положено, наделена завистями, ревностями, антипатиями и ещё разными другими женскими заморочками. В житейском море штормы не редкость. Дед же, как и подобает океанскому пароходу, был невозмутим — поставь у него бутылку на планшир, она так и простоит там всё плаванье. У деда было ружьё, усы, красивая, благородной лепки голова. Увлеченье у него было — ходьба. Заложит руки за спину — и побрёл. Никаких задушевных бесед у меня с ним не происходило, но, когда он притаскивался к нам и усаживался пить сверхкрепкий чай, мне хотелось привязать его за ногу к столу, чтобы он никуда не уходил — пусть себе сидит сто лет.

Потом я ещё обожал учителя физкультуры: он был красив, строен и, главное, всегда весел. Он мог стоять, стоять, а потом подпрыгнуть, перекувыркнуться в воздухе через голову и опять как ни в чём не бывало вести урок. В пятом классе я обожал одну девятиклассницу — в школьном хоре она стояла у меня за спиной, мы с ней выводили «Мы за партией идём, славя Родину делами…». Остальные тоже выводили, но они как бы и не существовали. Непередаваемое было блаженство. Потом девятиклассница переехала куда-то, и я остыл к пению. Моё обожание было лишено всяких «задних» мыслей, просто у меня судьба такая — обожать. Я создан природой для вторых, подчинённых ролей, и мне это нравится: я бы с удовольствием носил в зубах поноску, бегал за брошенной палкой. Ей-богу, жаль, что я не собака. Позже, на первом курсе, я обожал преподавателя начертательной геометрии — ироничного тридцатилетнего интеллигента. Он был само обаяние. Синие глаза, спортивный пиджак, лёгкая походка, остроумное добродушное подшучивание, ни грамма пошлости. Служил бы ему и служил.

Длинное вышло отступление. Прошу прощения. Зато будет понятнее суть моего тогдашнего отношения к далеко отстоящей от меня по возрасту красивой женщине. Думаю, Майе было около тридцати. Она была во всём очень проста и естественна, без малейших дамских ухищрений и желания произвести впечатление. Со мной она вела себя как с ровесником, что не могло мне не нравиться. Ещё и отец её — моряк и капитан — присутствовал где-то в подсознании. Помню, мне очень хотелось подержать бинокль, посмотреть в него, но я не решался попросить об этом. Стеснялся. Майя была для меня неожиданное и яркое впечатление, как бы человек из другого мира. Мне хотелось ходить к ней в гости каждый день. Наверное, я бы ей быстро наскучил и стал в тягость, но, к счастью, каждый день не получалось — то да сё. Потом ещё мой дядя, будучи в отпуске, взял меня на рыбалку. Дядя был богач — у него был мотоцикл с коляской. Целых пять дней мы прожили по-спартански в палатке на берегу довольно широкой и быстрой реки.

Русло реки извивалось среди невысоких скалистых гор. Сильно изрезанные отрогами берега были очень живописны: суровые и таинственные, со множеством утёсов, карнизов, ниш и расселин. Походило на заброшенный, безлюдный каменный город. Высились бастионы, неприступные башни, куда-то в загадочный мрак уходили гранитные лабиринты. Дул ровный горячий ветер, кружили голову крепкие горьковатые запахи с привкусом какой-то неизвестной опасности. Чайки летали. Волновалась там и сям густая шевелюра трав и кустарников. А река! Я был на седьмом небе. Рыбу я совсем не ловил — только купался да лазил по скалам. Я вспомнил о том простом и доступном приёме преображения жизни, который придумала Майя. Сделав «незначительное умственное усилие», я легко переносился в порождённую неизвестным художником картину «Заброшенный каменный город». Там и бродяжил. Собирал красивые или необычные камешки. Мне попался тёмно-красный плоский камень размером с пачку сигарет. Формой он был почти правильный параллелограмм. Светлые серые прожилки на нём сложились в узор, похожий на летящую цаплю. Удачная находка. Подумал: «Подарю Майе».

Дядька же мой меланхолично пропадал на берегу с удочкой. Рыбак он был никакой. У него, я знал, при себе была алюминиевая армейская фляжка. Вокруг царило полное безлюдье, поэтому можно было, пропустив глоток-другой вдохновляющей жидкости, петь, сколько влезет, свои любимые песенки про склонное к измене сердце красавиц или ловкого цирюльника Фигаро. «Первый фактотум, вот я каков, вот я каков, вот я каков!» — заливался дядя, скалы и река терпеливо это сносили, рыбы же бросались наутёк.