— Питер, вы же знаете, что я вам скажу.

— У меня хорошее предчувствие, Пэтти. И мне нужны лишь две минутки.

Она переводит меня на ожидание и идет к Мини, который только отмахивается от нее.

— У него собрание, — говорит Пэтти и, понизив голос, спрашивает, когда я возвращаюсь из Стокгольма. Я уже забыл, что сказал ей, будто провожу этот семестр за границей. Это мое объяснение, почему я не могу наведаться лично. Солнце припекает, и улица вокруг меня наполняется студентами.

— Пэтти. — Я добавляю просительную нотку. — Я не репортер. Я студент, изучаю психологию. И еще защитник жертв. Мы всего лишь хотим задать ему несколько простых вопросов.

— Знаю. И говорю вам, Мини готов помочь, если вы к нему придете. Публично он о Роджере не говорит, но мы все знаем, как он к нему относится. И я уверена, что он согласится. — Она вздыхает. — Вы ведь понимаете, Питер, такой уж он человек. С ним нужно говорить лицом к лицу.

Возвращаюсь домой и вижу перед дверью пакет. Я спускаюсь к себе по ступенькам и разворачиваю упаковку. В коробке заказ, о котором я забыл. Это бейсболка с вышитой надписью «Я — Провидение». Такая же надпись на надгробии Лавкрафта[34].

Надеваю бейсболку.

Как случается иногда, меня переполняет желание. Выключаю звук и чувствую, как сердце прибавляет ход. Я набираю ее номер. Знаю, что не должен. Знаю, что она переехала и теперь живет в Нью-Йорке. Я мог бы убить ее, если бы подошел, если бы увидел ее или она увидела меня. Я должен держаться от нее подальше, пока не исцелюсь. Я должен держаться подальше от всех. Но иногда нам нужен кто-то. Иногда достаточно позвонить родителям. Я остаюсь с ними лишь на минуту — так тяжело слышать их голоса, — но в последний раз мама сказала: мы сто лет о ней не слышали. Время меняет людей.

Она отвечает.

— Джон, — говорит Хлоя. — Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. Я одна.

Я пропадаю, остается только оно, мое изуродованное сердце, то, что поддерживает во мне жизнь и что держит в одиночестве. Я будто во сне, в том сне, где ее краска бежит по моим венам, где ее дыхание наполняет мои легкие. Я растворяюсь в ее голосе. Растворяюсь до такой степени, что и сам не сознаю этого, когда включаю звук в телевизоре. Звук всегда громче во время рекламы, особенно вот этой, сопровождаемой надоедливым джинглом рекламы мебельного магазина в центре города: «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Хлоя

Он еще не отключился, а я уже ищу в «Гугле» «Алекс мебель». Это сеть магазинов в Род-Айленде. В районе Провиденса их четыре. Теперь я знаю наверняка, что Джон в Провиденсе и не хочет, чтобы я об этом знала. Он и отключился потому, что понял — я могу услышать рекламу.

Сидеть спокойно я уже не могу. Расхаживаю по комнате, растягиваю шторы, выглядываю в окна. Сегодня я ответила после первого звонка.

— Джон. Это ты? Пожалуйста, поговори со мной. Можешь не говорить, где ты. Это я. — Я держала телефон, словно морскую раковину. — Я одна.

Я никогда не отхожу от телефона далеко, жду, что, может быть, в этот раз Джон поговорит со мной, объяснит, почему убежал и куда отправился. Ради него я превратила свою жизнь в открытую книгу. На моем веб-сайте — номер моего телефона и адрес, там же отмечается каждый мой шаг, каждый показ. Трансляция. Я транслирую ему все, что могу; каждая информация — приглашение. Возвращайся домой, Джон. Возвращайся домой. Сейчас я читаю о Провиденсе. В этом городе есть «Тенлис». Сердце отзывается толчком.

Вот почему я так и не обзавелась бойфрендом — из-за этих ночных раздумий, поисков. У меня бывают недолгие романы, флирт, но связать себя отношениями с другим парнем я так и не смогла. Они чувствуют, что я не с ними, и никогда не проявляют желания остаться на ночь. Целуя на прощание, я всегда жалобно объясняю, что вышла замуж за искусство. Из тех, кто ушел, никто не возвращается. Меня это устраивает. Они знают, что не получат того, чего хотят.

Я вся в этом процессе — поиск, ожидание.

На первом курсе моя соседка по комнате считала, что я рехнулась. Так и говорила мне в лицо: ты себе мозги поджаришь, если будешь держать телефон на подушке. Когда предупреждение не сработало, она стала присылать статьи и заметки, рассказывающие о том, как из-за зарядников случаются пожары в домах. Следующий год я прожила одна.

А потом, на последнем курсе, мне позвонил репортер из «Нью-Йоркер», работавший над темой о похищенных детях — где они сейчас. Я сказала ему, что не знаю, где Джон. Они хотели поставить на обложку одну из моих картин. Я разрешила. И вот тогда моя жизнь повернулась и стала такой, какая она сейчас.

Я — художница. На самом деле. Я не борющаяся за существование творческая личность и не помощница юриста, берущая уроки скульптуры в свободное время. Деньги я зарабатываю, занимаясь любимым делом, и это восхитительно и отвратительно — всегда ждать стука в дверь: «Извините, ошиблись, это не ваша жизнь». Там, где сейчас, я оказалась из-за него. Из-за того, что скучала по нему. Скучала по нему и писала его, и очень даже возможно, что ничего бы у меня не сложилось без моей — нашей — истории, которую я рассказала многим-многим репортерам.

Можно было бы позвонить его матери и рассказать ей об «Алекс мебель», но она на дух меня не переносит. Как только не называла — и вампиршей, и паразитом, и халтурщицей-эксплуататоршей. Ты нажилась на трагедии моего сына. Горят щеки. Колотится сердце. Сколько воспоминаний. Как я старалась помочь. Как расклеивала листки по всему городу и обращалась за помощью онлайн. Как писала его. Я до сих пор это делаю на его день рождения. После исчезновения Джона я каждый год посылала портрет его родителям. Даже взяла урок у полицейского художника, чтобы лучше представлять, как человек меняется со временем — нос, глаза, кожа. В прошлом году, когда я поместила платное объявление в «Глоуб», она фыркнула: «Ну, у тебя должно быть все хорошо с твоим рисованием, если разбрасываешься деньгами». Было неприятно и обидно. И она не единственная, кто выступает с такими обвинениями, но я всегда ей не нравилась, и я знаю, что в этих заявлениях мало правды. Несколько лет я колебалась, тревожилась — неужели что-то в моей жизни изначально порочно? — но потом поняла, что это касается всех и каждого.

Есть еще отец Джона. Я могла бы позвонить ему, но знаю, что это пустая трата времени. Он так и не оправился после первого исчезновения сына. Думая о нем, вспоминаю, как он, пьяный, пел в лесу свои старые песни, готовя себя к тому, что никогда больше не увидит Джона, и поверить в это было легче, чем надеяться на его возвращение. Я могла бы позвонить своей помощнице, Александре, которой плачу за то, что она постоянно бурчит у меня за спиной: «Хлоя, не читай комментарии. Хлоя, положи телефон. Хлоя, тебе нужно прогуляться». Она классная. Спокойная как рыба. И у нее вечно холодные руки. Абсолютно уравновешенная. Позвонить ей прямо сейчас я не могу, не хочу будить. А еще не хочу, чтобы рациональная, рассудительная девушка говорила мне, что кто-то, вероятно, ошибся номером.