Глава девятая

Так бывает при фотосъемке. Ярко, жарко, перед глазами сияющая пустота, но вспышка длится доли секунды и боли нет, просто дезориентация. Я разом забыла про тошноту, меня оглушили крики, кто-то больно схватил меня и потащил, и когда я проморгалась от слез, увидела, что высокий мужчина в синем мундире пристально смотрит на меня.

Капитан, я узнала его, хотя видела только раз и то мельком. Лет тридцати, тридцати пяти, как и мой муж… для Юлии Гуревич — мальчишка. Плотно сжатые губы, удивленный взгляд. Откуда-то доносились вопли, я слышала свое имя и визг, визг определенно женский. Арестанты будто взбесились, и моя догадка тотчас подтвердилась — визг оборвался, а крики стали болезненными. Явилась стража.

— Господин, — как можно почтительнее проговорила я, — господин, я очень трудолюбивая. Просто качка, — и мне в который раз пришлось сглотнуть. Отпустил бы ты меня, парень, пока твой мундир не превратился невесть во что, ей-богу… — Ой, господин, пожалуйста, а то я…

— Грунька! — к нам через толпу безмолвствующих матросов пробрался запыхавшийся кок. Он даже сейчас не торопился. — Капитан, девка это моя. Работница в смысле. Вон, Илья Ильич нашел. Хорошая девка, работящая, скромная.

— И что в твою скромную девку кидают Святым Огнем? — хмыкнул капитан, но меня выпустил. Я, как и полагалось по сценарию, кинулась, всхлипывая, в объятия Филата, и тот не подвел.

— Ну, ну… Говорил я, что не обидят, а кто обидит, тот пожалеет? Говорил, м-м?

Я кивнула и демонстративно хлюпнула носом. Кто-то из матросов засмеялся:

— О-о, дядь Филат, рука у тебя горячая да и слово крепкое! За что ж ты бабу-то приложил? Она хоть и каторжная, но баба!

Я изо всех сил постаралась удержаться на ногах. Проклятая качка.

— За и то приложил, — Филат прижал меня к себе крепче. — Мыслимо, чтобы баба мирская Святой Огонь хватала да им кидалась? Не шла бы она на каторгу, я ее должен был за то капитану сдать да на каторге и оставить!

— Это верно, — коротко заметил капитан. — Святотатство.

— Вот! — обрадовался Филат, хотя кто лучше него мог знать местное религиозное правило? — Дозвольте, капитан, мне в корабельной часовне прибраться. Не дело это так оставлять. Ну и, — продолжал он, поглаживая меня по голове, — эвон, девку как мне напугала. За то и проучил.

— Давно она у тебя? — спросил капитан, и я судорожно вздохнула. Если Филат о чем-то и догадался, то меня, конечно, не выдал, но если догадается капитан?

— Да с берега, — легко отозвался Филат, и тут к нам наконец протолкался боцман. — Вон Ильич нашел. Говорю же, девка справная.

Боцман закивал, готовый выступить в мою защиту, впрочем, команда, как я поняла, тоже прониклась моим положением. Филат считал своим долгом напомнить каждому заходящему в камбуз, что мне в жизни сильно досталось и что он «забижать» меня не позволит. Никто и не планировал, кроме этой мерзавки. Какого черта сделала ей крошка Аглая? Увела полковника? Ну и дура. Могла бы спокойно сидеть за пазухой у отца.

— Раз справная, пусть работает, — равнодушно кивнул капитан и окончательно потерял ко мне всяческий интерес. Я понадеялась, что он даже в лицо меня не запомнил.

Капитан ушел, боцман, не стесняясь того, что я девушка, крепкими словцами разогнал команду работать, а затем поманил меня к себе. Я от Филата не отлипла, но голову повернула.

До конца играть роль несчастной бедняжки — без каких-либо угрызений совести.

— Тю-у! — засмеялся боцман, вглядевшись в мое затравленное выражение лица. — Ну ничего, — сказал он уже Филату, — отойдет. А вот девка каторжная, которую ты зашиб, кажись, умом тронулась. Так и кричит — изменница да клятая. Видать, и без того она нездорова была, твоя Грунька ей кого-то напомнила. А, все одно ей на каторге помирать, — и с этими словами боцман ушел по своим делам.

Филат повернулся и повел меня в камбуз, заботливо уверяя, что работать он мне сегодня не даст и чтобы я ничего не боялась. Я уже открыла рот, чтобы объяснить, что если я не буду работать, мне будет намного хуже, как оба мы едва не наткнулись на Фильку, стоящего возле лестницы с озадаченным видом.

— А господина, ну, каторжного, который там громче всех кричал, стражник в карцере запер, — задумчиво доложил он. — Это где у нас обычно песок лежит. Опять все испортит, — вздохнул он, и я хмыкнула — понятно чем. Смотря сколько каторжник в карцере просидит, а мне ведь потом этим песком чистить посуду. — Тоже блажной какой-то. «Аглая, Аглая, сожгли Аглаю», а потом хотел на палубу бежать, в море броситься. Дядь Филат, а что будет, если у нас каторжник помрет?..

Филат повел меня, сражающуюся с мучительными позывами, вниз, на кухню, Филька бежал за нами и тарахтел:

— Дядь Филат, а почему на баб цепи не надевают? А если они бунт поднимут? А с цепями он сразу бы утонул или его искать бы начали?

Кок остановился, посмотрел на меня, вероятно, давно зеленого цвета, полез за пазуху, вытащил леденец и протянул мне. Я понимала, что судьба леденца крайне незавидна, где он только уже ни побывал, но догадывалась, что Филат мне его дал не просто так, и сунула леденец в рот. Он был кисловатый и пах чем-то похожим на шалфей, а тошнота отступила.

— Не бойся, — в который раз повторил Филат, не обращая внимания на суетящегося Фильку. — Они все в цепях, ходить да штаны снять могут, но ничего тебе они боле не сделают. И капитан сейчас страже скажет, чтобы и на баб цепи надели. Потому как каторжные, не положено, хоть баба она, хоть нет.

— Откуда ты знаешь? — улыбнулась я, а внутри поднялось раздражение. Снисхождение обычно не приводило ни к чему доброму — никого и никогда. Я чудом осталась жива, хотя муж мой в этом, кажется, совсем не уверен.

— Да я с нашим капитаном ходил, когда он еще юнгой был, а отец его — капитаном, — расплылся в ответной улыбке Филат. — Потом я море оставил, в Уединенные Стены ушел… А, то дело прошлое. Пойдем, научу тебя рыбу готовить. Вон, команда наловила, когда мы Серый пролив