Я с надеждой подергала дверь со стороны водителя. Увы. Подергала другие двери, так, на всякий случай. Можно было бы постучать в дверь школы, ближайшую к его машине. Но его кабинет был на втором этаже, вверх по лестнице и дальше по коридору. Мой шлифовальный станок сломался прошлым летом, и где-то месяц я собирала деньги, чтобы его заменить. Но в школьной мастерской он был, что меня очень выручило. Замок двери черного хода я подправила напильником, чтобы его открывал любой ключ. Если за семь месяцев никто этого не заметил, я смогу пробраться внутрь. Да, мне может влететь, но я же могу сказать, что дверь просто была не заперта. В любом случае не думаю, что Уилсон на меня наябедничает.

Мое невезенье решило немного передохнуть, потому что ключи от машины легко открыли дверь мастерской. Я вошла. Тихонько прокралась знакомыми коридорами. Запах школы: дезинфицирующее средство, школьный обед и дешевый одеколон – странным образом успокаивал. Интересно, как бы мне подобраться к Уилсону, чтобы не напугать его до чертиков. Когда я дошла до лестницы на второй этаж, неожиданный звук заставил меня замереть. Я прислушалась, и мое сердце застучало как барабан, так что музыка различалась с трудом. Я затаила дыхание, пытаясь разобрать мелодию. Скрипка? Странно. «Это Хичкок, его «Психо», – мелькнуло у меня в голове. Я вздрогнула от резких звуков. От скрипки у меня ползли мурашки по коже. Под музыку я кралась по ступенькам, на звук визжащей скрипки. В коридоре второго этажа было темно, и свет из класса Уилсона манил меня к себе. Во всем здании свет горел только у него, будто прожектором высвечивающий мужчину внутри. Фигура Уилсона виднелась в дверном проеме, ярком прямоугольнике в конце мрачного коридора. Я двинулась к нему, держась ближе к стене, на случай если он поднимет голову. Но свет вокруг него его и ослепит. Вряд ли он заметит меня, даже если посмотрит в мою сторону.

Он обнимал инструмент. Не знаю, как называется. Гораздо больше скрипки, настолько, что стоял на полу, а Уилсон сидел за ним. А то, что он играл, звучало совсем не пугающе. Наоборот, оно было мучительно прекрасно. Пронзительно, но нежно. Мощно, но незатейливо. Он сидел с закрытыми глазами, наклонив голову, будто молился, играя. Рукава рубашки он закатал, а его тело двигалось вместе со смычком. Будто он был измотанным в битве рыцарем и на каждое движение меча реагировал всем телом. Это напомнило мне о Мэнни, как он тогда описал руки Уилсона. Теперь я тоже наблюдала за игрой мускулов под гладкой кожей, перекатывающихся в такт движениям, извлекающих мягкую музыку из своенравных струн.

Мне хотелось как-то сообщить о своем присутствии, напугать его. Хотелось засмеяться, поддразнить его, сказать что-нибудь колкое и саркастичное, как всегда. Хотелось возненавидеть его, потому что он был прекрасен, и такой мне не стать никогда.

Но я не шевельнулась. И не произнесла ни слова. Просто слушала. Не знаю, сколько прошло времени. Но чем дальше я слушала, тем острее чувствовала боль внутри, которую не могла описать. Будто мое сердце все увеличивалось и увеличивалось. Прижав руку к груди, я пыталась остановить его, удержать.

Но с каждым звуком того инструмента ощущение внутри росло. Это было не горе и не боль. Даже не отчаяние и не угрызения совести. Это была скорее… благодарность. Любовь. Я тут же выкинула из головы эти внезапно возникшие слова. Благодарность за что?! За то, что жизнь всегда была такой трудной? За то, что моменты счастья можно по пальцам пересчитать? За мимолетное удовольствие, которое неизменно оставляло привкус вины и отвращения?

Я закрыла глаза, пытаясь прогнать это чувство, но мое ненасытное сердце требовало его. Оно теплом распространилось по моим рукам и ногам, исцеляя. Вина и отвращение пропали, их вытолкнула всепоглощающая благодарность за то, что я жива, что я могу чувствовать и слышать эту музыку. Невыразимая безмятежность, которой я прежде не испытывала, охватила меня.

Я соскользнула вниз по стене, опустившись на холодный линолеум. Опустила голову на колени, позволив звукам струн Уилсона распутать узелки сетей на моей душе и пусть только на мгновение, но освободить меня от ноши, которую я тянула за собой, точно ржавые цепи. А что, если их можно было сбросить навсегда? Что, если я смогу стать другой? Что, если жизнь может быть другой? И я смогу стать кем-то? Верилось с трудом. Но что-то в этой музыке шептало об этом, оживляло самые потаенные мечты. Уилсон играл и не знал, какую искру зажег во мне.

Мелодия внезапно изменилась, и эта песня всколыхнула воспоминания. Слов я не знала. Там было что-то о благодати. А потом вдруг вспомнились слова, будто кто-то прошептал их мне на ухо. «Необыкновенная благодать, как сладок звук, что спас такую грешницу, как я…»

Что такое «благодать», я не знала, но, может, она звучала как игра Уилсона. Может, вот что я чувствовала. Как сладок звук. Таким он и был, хоть это и невероятно. Как сладок звук, что спас такую грешницу, как я. Грешницу… Это же про меня? Даже не помню, чтобы меня хоть раз спасли от чего-то. Или чтобы любили по-настоящему.

Мой разум не соглашался с этой мыслью. Никакая благодать не спасет. Но где-то в крошечном, заброшенном уголке моего сердца появилась надежда, что, может, все же спасет, и разбудила ее эта музыка. И я поверила в это.

– Боже? – сорвалось с моих губ. Я никогда не произносила это слово вслух, ни разу, разве что ругаясь. Как-то я пела его, очень давно. Мне понравилось, как оно прозвучало, и я попробовала снова. – Боже?

Я подождала. Музыка подталкивала меня говорить дальше.

– Боже? У меня внутри… Это не моя вина. Ты знаешь, что это так. В чем-то я виновата, но и ты не безупречен. Никто не спас меня. Всем было все равно. Никто не отозвался на мой крик о помощи. – Я давилась воздухом, чувствуя резь в горле, глотать было больно, но я привыкла к этой боли, привыкла подавлять ее, справлюсь и сейчас. – Так что я прошу тебя сейчас. Можешь забрать это? Забрать уродство?

Что-то оборвалось внутри меня, и я застонала, не сдержавшись. Стыд горячей волной прокатился по мне, выливаясь наружу сокрушительными волнами. Я попыталась заговорить, но поток был слишком сильный. Так что я выдохнула последнюю мольбу:

– Боже? Если ты меня любишь… забери его. Пожалуйста. Я прошу тебя. Я не хочу больше это чувствовать. – Я обхватила голову руками, позволив потоку унести меня. Никогда раньше я не разрешала себе так плакать. Мне было страшно, что это откроет шлюзы, и тогда я просто утону. Но хотя волны накрывали меня с головой, я не утонула, меня вынесло на поверхность, укутало в счастье, будто в теплый плед. Надежда росла внутри, как воздушный шарик. А с надеждой пришло умиротворение. Оно остановило бушующий шторм, и вот я сидела, обессиленная и выдохшаяся.

Над головой вспыхнул свет, освещая коридор и уголок, где я свернулась. Я поднялась на ноги, схватила сумку и повернулась спиной к мужчине, который шел мне навстречу.

– Блу? – нерешительно позвал Уилсон, будто не веря своим глазам. Ну хотя бы он больше не называл меня «мисс Экохок». – Что ты тут делаешь?

Я так и стояла спиной к нему, стараясь убрать следы слез. Ожесточенно терла лицо, надеясь, что выгляжу не так отвратительно, как себя чувствую. Когда он подошел, я наклонила голову, скрывая лицо.