Вот весьма характерный для того периода войны случай: Роммель, которому сверху давно уже перестали присылать приказы, мчался 17 мая 1940 года по шоссе от Сольр-ле-Шато, расположенного на севере Франции, в направлении Авена. Волею судеб именно там разбили лагерь 5-я пехотная и 1-я танковая дивизии, а также отдельные части 18-й пехотной дивизии французской армии. Не колеблясь ни секунды, генерал-майор обрушился на них, сметая все на своем пути, поливая все вокруг огнем, и продвинулся еще на 100 километров с несколькими сотнями машин и танков с окровавленными гусеницами, оставляя за собой убитых и раненых в придорожных канавах. Воодушевленный успехом, он стоял на командирском танке между двумя офицерами своего штаба в сдвинутой на затылок фуражке[156].

Блицкриг, во время которого немцы не имели права спать, перешел все границы. Семена будущей оргии насилия были посеяны. Казалось, этих солдат ничто и никто не в состоянии остановить. Национал-социалистская пропаганда начала превозносить их, называя лучшими в мире, и метамфетамин, придававший своим потребителям высокомерие, поддерживал эту сильно завышенную оценку. В Германии заговорили о «непобедимом вермахте». Однако Даладье, военный министр Франции, не желал признавать этого, когда кричал в телефонную трубку в Елисейском дворце во время разговора с главнокомандующим французской армией Гамеленом, который уже 15 мая в 20:30 признал свое поражение: «Нет! То, что вы говорите, просто невозможно! Вы наверняка ошибаетесь! Это просто невозможно!»[157] Боши уже приблизились к Парижу на расстояние 130 километров, а у французов не было резервов, которые могли бы защитить их столицу. Все произошло слишком быстро. «Следует понимать так, что французская армия разбита?» Даладье бессильно опустился на стул. Его лицо окаменело. «Я был словно оглушен, – писал Черчилль в своих мемуарах. – Признаюсь, это был один из самых больших сюрпризов в моей жизни»[158].

Всего за несколько дней немцы выиграли войну в Европе. Во всяком случае, почти выиграли.

Столь стремительное развитие событий явилось неожиданностью и для генералов германского Генштаба. Они трудились день и ночь, принимая по телефону доклады с разных участков фронта и внося коррективы в оперативные планы. В полдень и вечером генерал-майор Йодль в ставке фюрера «Фельзеннест» докладывал оперативную сводку о положении дел на фронте. Неугомонный, нетерпеливый, страдавший бессонницей Гитлер вскакивал среди ночи с кровати, выходил из своего бункера с железобетонными стенами толщиной полтора метра и, ориентируясь по светящимся фосфорным полоскам, брел через темную дубовую рощу к деревянному бараку, где адъютант Йодля уже отметил на карте новую, передвинувшуюся еще дальше на запад линию фронта. Гитлер садился на плетеный стул и дремал до утра. Лишь дрожание нижней челюсти выдавало его внутреннее возбуждение и, непонятно почему, плохое настроение.

Дело было в том, что фюрер не руководил этой кампанией, а только пытался подгонять действовавших самостоятельно танковых генералов. Хотя действовали они более чем успешно, диктатор не мог перенести, что у него, как ему казалось, вырвали из рук бразды правления. Была ли это вообще «его» война? Не перехватили ли у него инициативу военачальники, которые так долго возражали против наступления, а теперь наступали быстрее, чем предусматривали планы, разработанные в деревянном бараке? Страх Гитлера перед профессиональными военными, которые были гораздо образованнее его, простого ефрейтора, проявился теперь в полной мере. Ему мерещились проблемы там, где их не было, и он упрекал генералов в том, что они, опьяненные победами, оголяют фланги. А что, если союзники ударят из Бельгии и с юга по чрезмерно растянутым боевым порядкам, прорвут их и возьмут основные силы немецкой армии в кольцо? Однако в силу хаоса и сумбура в рядах противника такая угроза отсутствовала. Но Гитлер не желал смотреть в лицо реальности и руководствовался собственными страхами, в основе которых лежал тлевший в глубине души комплекс неполноценности.

Так, весной 1940 года в лесу Эйфеля утративший уверенность в себе Верховный главнокомандующий совершил роковую ошибку, приняв решение остудить набравший большие обороты, подогревавшийся стимуляторами немецкий мозг. Ему очень хотелось отстранить командование армией от руководства этой войной, но он пока не знал, как это сделать. Все должны были видеть, кто в действительности всем управляет. Гитлер был твердо убежден в том, что физическая выносливость позволяет гениальному человеку, каковым он себя считал, одержать победу над противником. Когда у всех сдадут нервы, он, и только он, сохранит твердость. Физически он ощущал себя сильным, как боевой конь, и верил, что способен помериться силами со всем миром. Так что тогда для него командование его собственной армией?!

Даже личный врач Гитлера, как это ни парадоксально, воспринимал в те дни поразительные успехи вермахта как личное поражение. Он был готов к тому, что его профессиональные услуги могут понадобиться в любой момент. Своей жене он писал: «Пару дней назад я спросил фюрера, не жалуется ли он на что-нибудь. Фюрер ответил отрицательно. Он действительно чувствует себя отлично. Выглядит свежим и бодрым. Врачу здесь почти нечего делать»[161]. Будучи штатским, Морелль на командном пункте, где все было подчинено строгому распорядку, держался особняком. Этот толстяк вечно путался у всех под ногами. Из-за его внешнего вида, из-за его роли при фюрере многие инстинктивно испытывали к нему отвращение. Не помогло ему и то, что он пошил себе причудливую полувоенную униформу с золотыми посохами Эскулапа в серо-зеленых петлицах, дабы не выглядеть белой вороной. Его нелепый вид вызывал у генералов лишь язвительные усмешки. Когда Морелль, чтобы произвести впечатление, надел на свой черный ремень эсэсовскую пряжку, кто-то из военных недовольно заметил, что он не является членом СС, и ему пришлось ее снять. Придя в отчаяние, он выбрал вместо нее несколько опереточную золотую пряжку. Морелль с завистью смотрел на своего конкурента, лейб-хирурга Гитлера, который носил настоящую форму вермахта: «С сегодняшнего дня доктор Брандт носит погоны подполковника (сухопутных войск)»[162]. Он тоже хотел получить офицерское звание, но все его просьбы остались без ответа. Даже Гитлер не поддержал его. Да, он ценил своего личного врача, но не мог позволить кому-либо, тем более не имевшему постов в партии, вермахте или какой-либо другой массовой организации, так просто манипулировать собой или злоупотреблять близостью к нему для разного рода интриг. Все решения должен был принимать он, и только он – фюрер.