– Эта штука точно летает? Может быть, она просто быстро бегает? – нервно спрашивал сосед по креслу.

– Сейчас узнаем. – Стюард был невозмутим.

Оказывается, ЯК-42 еще летают. Вернее, пытаются – половина замков ремней сломана, посещение туалета является тестом на гибкость. Болтает самолет так, что даже у опытных летунов подкатывает к горлу. Приходится терпеть – шторм есть шторм.

Руслану повезло и здесь – штормовое предупреждение объявили, когда до земли оставалось немного.

Он выходит с трапа в теплый ливень, усиливающийся ветер почти сбивает с ног. Ливневые дожди и шквальный ветер – новогодняя погода Прибалтики. Пассажиры изумленно смотрят на сумасшедшего, подставляющего лицо теплым крупным дождевым каплям, ветру, который становится все сильнее и сильнее. Руслан рад дождю. Под дождем не видно слез.

– Мама, – Руслан берет за руки измученную Камиллу, – мама, мы нарядим елку, оденемся понарядней и встретим Новый год так, как будто все хорошо. Как будто вам с папой по тридцатнику, а бабуля здорова. Так же, как встречали его в моем детстве, – все вместе. Это последний Новый год, когда мы все вместе.

– Иди поставь у нее елочку, – глухо говорит Камилла, отвернувшись в сторону. – Она узнала, что ты приедешь, поела хорошо, попросила кофточку нарядную. Иди. Я пойду накрашусь. Сейчас папа придет, он пошел машину ставить в гараж.

– Сыночка мой. Сыночка.

Баба Рая с трудом садится, опираясь на локти. Руслан целует пожелтевшую, высохшую старуху. Операция не помогла. Рак поджелудочной железы успел прорасти дальше. Руслан ничего не спрашивал у врачей – он сам врач, он все знает. Может быть, неделя, может быть, месяц. Может быть, завтра.

Он улыбается и, сев на постель, начинает наряжать маленькую пластмассовую елочку крошечными, сделанными полвека назад игрушками. Он никогда не простит себе то, что потеряет потом коробку с этой елочкой в многочисленных переездах.

Пальцы нанизывают игрушку за игрушкой, а Руслан спрашивает обо всем, что когда-то интересовало его, но отодвинулось на потом. Он не плачет. Он не будет плакать, когда она позвонит ему в последний раз – после его возвращения в Питер. Не будет плакать, когда она впадет на следующий день в кому. Не будет плакать на похоронах – там никто не будет плакать, кроме папы Эдика, давно похоронившего своих родителей.

Руслан заплачет потом.

Из дневника Руслана

…и родители завели еще одного кота, их теперь два. Я иду вслед за матерью, она хочет показать мне что-то с балкона, но запинаюсь на секунду, глядя на бабушку, сидящую в кресле, – она никогда не любила там сидеть.

– Что с тобой? Ты что, под наркотиками?

– Мама, мне уже поздно начинать принимать наркотики.

Я выхожу с балкона в коридор, а бабушка уже ждет меня на пороге своей комнаты.

– Я каждый вечер сижу там, с живыми, смотрю телевизор. Расскажи, как съездил в Кишинев?

И мы сидим на корточках, и сквозь нас проходят коты, родители, соседи, и я плачу, плачу и не могу остановиться…

…просыпаюсь, а щеки мокрые.

В шесть вечера приходит понимание того, что надо что-то сделать. Например, уехать в другой город «в чем есть». И я улетаю к родителям девятичасовым самолетом. Подъезжая к аэропорту, обзваниваю знакомых, чтобы кто-нибудь меня встретил. Но вечером 7 марта все уже пьяны. Все, кроме друга юности Жеки, который в завязке уже полгода. И, выйдя из самолета в костюме, пальто и непроницаемом выражении лица, я забираюсь в грузовой тягач (это такая дура высотой с двухэтажный автобус) и отчаливаю на глазах изумленной публики.

…На полке стоят два динозавра, сделанные из какого-то материала, разбухающего в воде. Они были упакованы в растворимое «яйцо», если его кинуть в воду, динозавры вылупятся и начнут расти. Рептилии стоят на задних лапах, обнимая друг друга передними. Оранжевый динозаврик поменьше положил голову на плечо зеленому побольше.

– Это что? – спрашиваю я мать.

– Это мы с папой, – нежно улыбаясь, отвечает она, и в груди на мгновение что-то сжимается.

…Ночь теплая, и идет мелкий дождь. Только в этом городе я люблю дождь и поэтому высовываю голову в окно такси. Вокруг нет ни одного человека, и остовы старых кораблей на реке красивы какой-то странной красотой тлена. Только вода – сверху и снизу – и корабли.

– …Боже мой, я любила тебя все эти десять лет и люблю до сих пор, – нетрезвая жкенщина сжимает мою руку почти до хруста, как будто ей больно и она хочет перелить в меня свою боль. – И еще десять лет не увижу.

Мне за тридцать, Лере под сорок. Мы уже в том возрасте, когда в воспоминаниях совершенно естественно проскакивает «десять лет назад, двадцать лет назад». Я не знал, что она любила меня.

…Купите мимозы! – кричит мать из окна «тойоты». – Она любит мимозы!

– …Ты какого цвета заказала?

– Коричнево-розового. Она любит этот цвет. Как ты думаешь, может быть, вот тут оставить открытым? Знаешь, я как будто шью ей платье.

– Из какого материала ты заказала?

– Из мрамора.

С соседней плиты поднимается бабочка – крупный махаон – и летит в глубь почти праздничного, залитого солнцем и усыпанного цветами кладбища.

Много лет назад одна умная женщина объяснила мне, что у человека идеальные отношения могут сложиться либо с пространством, либо со временем. И с тем и с другим одновременно – никак.

Это правда. Я могу заблудиться в собственном дворе, если меня подвезут не с той стороны, и из всех доступных мне измерений наиболее уверенно чувствую себя в четвертом.

Я ощущаю время, как рыба океан: оно впереди, сзади, вверху, внизу, везде. Оно идет не по прямой, оно вообще никуда не идет. Я помню, где, на какой глубине лежат, чуть смещаясь от движения, выражения лиц, цветущие каштаны, всегда напоминавшие мне о смерти, под каким слоем штукатурки осталась жирно-коричневая линия, проведенная соком грецкого ореха по стене подъезда. За каким поворотом моих гольфстримов остались грустить белые потрескавшиеся босоножки моей бабушки, где в последний раз прошли мимо меня их толстые высокие каблуки.

Я назову эту воду – Молдавией. Я назову ее детством, сны о котором затягивают меня неотвратимо-медленно, как затягивает в себя расширяющийся от ужаса зрачок. Я вглядываюсь в них, как в отражение в зеркале – если смотреть долго и пристально, увидишь совсем другое лицо, совсем другого себя, которого можно о чем-то спросить и бояться ответа.