– Я уже пойду домой, – проговорил, пожав плечами. Ему хотелось пописать.

Дойка смотрела на грудную клетку и ребра, плотно обтянутые белоснежной кожей. Где-то там билось белое сердце.

– Хорошо, внучек, беги к мамочке и папочке, – на этих словах она подошла так близко, что его чуть не стошнило от запаха. – Но помни о бабушке. Навести ее как-нибудь, она уже такая старая. Ладно, беленький внучок?

– Я не внучок, а Виктор, – сказал он, отстраняясь.

– А вот и нет, – возразила она и широко улыбнулась. – Ты крик, ты дрожь, ты капля в реке.

* * *

Он проснулся утром, и все было, как прежде, но ничего не было, как прежде. Родители не заметили, что ночью он убежал. Через окно, выглядевшее так же, но по-другому. Его форма была прежней, но оно напоминало картину, с которой медленно начинает слезать краска. Если смотрел долго, все возвращалось в норму. А потом видел это где-то рядом. Размазанная складка на подушке. Расплывающееся дно ящика. Крупные капли, висящие под потолком.

На улице было похоже. Вокруг лежавших во дворе котов разливались бесцветные пульсирующие лужи. По ветвям яблони текло что-то густое. В тени овина кружились длинные черные фигуры.

Виктор смыкал веки и тер глаза кулаками, но ничего не помогало. Он надеялся, что со временем это пройдет. Ждал целую неделю, целый месяц, целый год. Черные фигуры не исчезли. Зато все остальное изменилось.

Папа несколько раз в месяц уходил на всю ночь и возвращался пьяный.

Мама переключилась с чтения книг на написание писем, в которых последовательно излагала события дней и недель, а затем отправляла их родственникам папы, даже знаменитой тетке из Америки.

Глупышка перестала ночевать дома и порой не показывалась неделю.

В июне умер дедушка (легкие), в ноябре – бабушка (неизвестно отчего).

Казю начал встречаться с девушками.

Казю начал целоваться с девушками.

Казю начал водить девушек на сеновал.

А старая Дойка окончательно сошла с ума.

Однажды она вернулась из Радзеюва с крашеными волосами, уложенными в нечто, напоминавшее гнездо. Кривое, исхлестанное ветром гнездо. С той поры всю собранную милостыню она тратила на парикмахера.

После происшествия в канаве Виктор ни разу с ней не разговаривал. Он был, впрочем, поглощен совершенно другими делами.

Тетка из Америки – оказалось, ее зовут Саломея и она невестка брата покойного дедушки Вавжика, – взвалила на себя груз переписки с Иреной. В одно из долгожданных писем был вложен листок с именем адресата: «Виктор». Под ним красовалась изящная завитушка. К записке была приложена купюра.

* * *

Он был Альбиносом.

Правда, мама проверила где-то, что вроде альбиносом – с маленькой буквы. Но приятнее было думать о себе как об Альбиносе с большой.

Альбинос. Точно какой-нибудь воин из книги. Точно богатырь или огромная говорящая птица. Как вариант, кто-то обычный, только из очень, очень далекой страны.

Но больше всего воин из книги.

«Толек просил передать тебе, что нужно быть аккуратнее с глазами: у Альбиносов это больное место, и уже с юных лет у них бывают серьезные проблемы со зрением».

Ему казалось, после этих слов он стал видеть размытые фигуры несколько реже. Будто они поняли, что он разглядел их насквозь.

Через месяц после получения письма он осмелился пойти к Лоскуту. Уселся в канаве и, хрустя твердой сладкой морковкой, говорил обо всем, что с ним в последнее время происходило. В завершение пересказал содержание письма от тети Сальчи.

С тех пор он приходил туда хотя бы раз в неделю и рассказывал. О старом велосипеде одной немки, который сам починил и на котором теперь катался по окрестным деревенькам и даже по Радзеюву. О новых девушках Казя. Об очередных унижениях в школе. О банках помидоров, о костюмах, о разноцветных рубашках и об игрушках, которые папа время от времени приносил домой. И о том, что убивать – пожалуй, все-таки не самая чудесная вещь на свете.

* * *

Он сидел на ступеньках, когда пошатывающаяся фигура отца вынырнула из темноты, откуда-то слева. Папа закряхтел, бросая на землю какой-то сверток.