Будто речь шла о вылавливании картошки из супа.

– А может не получиться? – спросил Бронек, сжимая тонкую руку жены.

– Знаете, всегда что-то может не получиться.

Врач был лысый, с внешностью доброго дядюшки, с которым хочется поехать на рыбалку. Он сидел напротив Бронека и изучал его слепой глаз. Массивный живот доктора покоился на бедрах.

– Доктор в Коло сказал, что нужно выковырять глаз, – сообщила ему Хелена.

– Просто какой-то мясник, ей-богу, – недоумевал Бронек. – Ну как это выковырять? Глаз? Почему? Я не согласился.

– Вы не согласились, – повторил врач в задумчивости и покачал головой.

– Нет.

– Послушайте, я объясню вам, как обстоят дела. – Он выпрямился, сделал глубокий вдох и сложил руки на груди. – Этим глазом вы уже до конца жизни не будете видеть.

– Тот говорил то же самое, – подтвердила Хелена.

– Глазное яблоко действительно вынимают, но я могу попытаться вытащить стружку магнитом.

– То есть как?

– Просто. Приложу к глазу, и стружка выйдет сама. Вернее, должна выйти. Я еще этого не практиковал.

С минуту все молчали, было слышно только стук дождя по подоконнику.

– А другой глаз? – спросил Бронек, прерывая монотонный звук.

– Что другой глаз?

– Не знаю… С ним все в порядке?

– Да, все в порядке. Вам кажется, что-то не так?

– Нет, собственно… Хорошо, вытаскивайте уже тогда.

* * *

Они возвращались из Лодзи на автобусе, который трясся, словно ему тоже было холодно в эту дождливую погоду. Всю дорогу держались за руки. Точнее, он ее держал. Сжимал. Мял. Целых три часа. Хелена смотрела в окно, Бронек никуда не смотрел. Операция прошла успешно, врач даже отдал эту мелкую блестящую стружку, лишившую его половины зрения.

За два месяца радужная оболочка правого глаза почти совершенно побелела. Разница в поле зрения была одновременно большая и маленькая, он не мог этого объяснить. Временами ему казалось, что у него по-прежнему два здоровых глаза, а в другой раз готов был поклясться, что скоро вообще перестанет видеть.

Он больше не ездил в Коло и бросил работу в кооперативе. Милка напрасно спрашивала папу про апельсины.

Его волновал только Пес. Он ходил к нему по несколько раз на дню и чистил шерсть или просто садился рядом на табурет, уставившись единственным глазом куда-то в стену. Однажды прочитал в сельскохозяйственной рубрике «Кольской газеты», что хозяин, по-настоящему любящий своих животных, должен смастерить для них специальные маски, которые они могли бы носить на случай очередной войны и распыления боевого газа, поэтому сделал такую для Пса, а потом еще одну, на всякий пожарный.

Бронек постоянно думал о том, когда потеряет второй глаз. Он никому не сказал о разговоре с цыганкой, зато поехал в лагерь у леса, но никакого лагеря там явно уже давно не было.

Иногда он наблюдал, как дочь забирается на самые высокие деревья за домом, – только тогда он ощущал покой. Садился на складной стул с газетой, которую даже не раскрывал, и следил за ловкими движениями мелькавшей между ветвями девочки. Время от времени она подходила к нему что-нибудь показать: ушибленный локоть, большущего паука, засохшую лягушку, – целовала папу на лету и возвращалась в свой поднебесный мир. Она бежала, а Бронек смотрел на ее морщинистые ноги и задавался вопросом, какому мужчине захочется когда-либо обнять это тело, какому мужчине захочется смотреть на это тело дольше диких пяти минут после пьяной вечеринки в сельском клубе, когда и так уже все равно.

После обеда он заваривал чай, – они вдвоем садились за стол: он на свое место, дочь на свое, – и рассказывал о молодости бабушки, о первой встрече с мамой, о свадьбе, о войне, о расстреле братьев и приключениях Коня. Он рассказывал обо всем, что приходило ему на ум, и гадал, когда Милка скажет, что больше не хочет слушать, что это скучные старые истории человека, живущего одними только скучными старыми историями.

Вечером обычно готовили ужин, а когда скрипучий велосипед возвещал о приезде Хелены, прятались за дверь, за печь, за шкаф или за занавеску, чтобы внезапно с криком на нее выскочить. Бронек немного этого стыдился, но в то же время ему немного нравилось.

За ужином право голоса принадлежало Хелене. Выручка, клиенты, встречи, разговоры, события, сплетни. Милка смотрела на уставшую мать и видела человека, которым хотела бы стать. Она мечтала о кругах под глазами и о бурной, яркой жизни, – чтобы можно было рассказывать о ней кому-нибудь каждый вечер за столом.

Хелена мечтала лишь изредка, но, если уж это случалось, неизменно представляла себя кем-то абсолютно другим.

Она вставала рано утром и с головой погружалась в будни, состоявшие из кастрюль, тарелок, огорода, овощей, велосипеда, покупателей (в том числе лысеющего пана Зигмунта, проявлявшего упорство, достойное восхищения), денег, счетов и усталости.

Иногда по вечерам бывала у соседей. Оставив дома Хелену-мать, Хелену-жену и Хелену-хозяйку магазина, превращалась в Хелену, которая нравилась ей больше всех остальных Хелен.

В обществе соседей ей казалось, что кровь быстрее течет по венам. Они играли в карты или жмурки. Обычно во второе. Обычно в подпитии. Однажды она с завязанными глазами споткнулась о ногу лежавшего под столом Пшибыляка и рухнула вперед, размахивая руками. Ударившись о порог, почувствовала пронзающую боль в десне и услышала треск.

Три дня спустя она села в стоматологическое кресло с челюстью, напоминавшей головку салата, и простонала:

– Поалуста, вылвите или что-ниудь еще, а то я щас уму от боли.

Врач, красивый высокий мужчина с худыми руками и пальцами пианиста, покопался в ящике, гремя инструментами.

– Открыть рот, – скомандовал.

Она послушно выполнила приказ.

– Шире.

И снова повиновалась.

– Теперь не двигаемся.

Хелена вся стала сплошной болью. Она пульсировала и горела, пока он старался вырвать ей лицо из лица, как вдруг их окружила темнота, а в десне что-то треснуло.

– Да твою ж… – прошипел дантист, вынимая у нее изо рта щипцы и поворачиваясь к окну. – Свет вырубили. Третий раз за неделю. Ёкарный бабай, простите. Можете себе представить?

Она не могла. У нее в голове не было ни одной мысли. Она уже не была Хеленой Гельдой, женой Бронека, матерью Милы, хозяйкой магазина «Зеленщик» и чьей-то соседкой, – она была только болью, постепенно продиравшейся сквозь время.

– Что-то отломилось… – она пыталась, она пытается спросить, но в ту же секунду ее разрывает изнутри, она вся белеет и пульсирует, а потом лежит в кровати, по-прежнему пульсируя, держит его под руку и рассказывает о мире, который для него не существует, а потом смотрит на танцующих в белом и пульсирует, качает на руках мальчика, кровь от крови ее, пульсирует, пульсирует, пульсирует, каждое воскресенье приходя туда, где живет ее маленькое, растущее счастье, а по ночам уже только громкий шум бесцветной реки в голове и голоса в этой реке, голоса.