Блуждающие черные глаза Лондона стали еще подвижнее, он искал своих прежних товарищей, желая снова собрать их.

По вечерам собираются у него. Жена разливает чай, ставит на стол красивый сервиз: целую дюжину кофейных чашек с синим ободком и синими цветочками, большой чайник с такими же ободком и цветочками и не забывает каждый вечер напоминать, что этот сервиз получен как свадебный подарок.

Все старые знакомые уже собрались, пршел даже Дуда Кавеньяки. О нем уже успели позабыть, хотя он когда-то был не то членом ЦК, не то кандидатом. Он чувствовал себя, как бедный родственник среди богатых. Он знал, почему его забыли. Дуда Кавеньяки был горячим противником войны, но поскольку война уже началась, кто-то должен победить, а немцы уже здесь, и потому он больше симпатизирует немцам... Но Кавеньяки знает еще и другую причину. Он, Дуда-Кавеньяки, бывший член или кандидат в члены ЦК, бывший ешиботник с раввинским дипломом, ставший потом еврейским социалистом, вел большую сахарную торговлю. Он мог оставить весь город без сахара, он мог засыпать его сахаром. И люди просто забыли, что спекулянт Кавеньяки, когда-то принадлежал к их партии. Тогда юн пришел сам. Они сказали:

— Очень хорошо, что он пришел, партии нужны будут средства.

Кавеньяки почувствовал себя, как дома. Вспомнил, что он старше и опытнее сидящих здесь. Пощипывая свою острую бородку, он провозгласил свою программу:

— Демократическая община с тайным, равным, прямым...

Другие пока молчали. Стоит лишь слово сказать, как Бунд ухватится и начнет твердить, что Эс-эс и П. Ц.12, бегают за ним. Через несколько дней они, однако, были огорошены, словно их поставили вниз головой. Бунд созвал митинг и возвестил:

— Мы требуем демократической общины с равным, тайным, прямым...

Этого Лондон уже не мог выдержать. Он взошел на трибуну, стал возле седоголового бундовского оратора, поднимающего во время речи острые носки своих ботинок, и начал свою речь, как обычно:

— Когда мы раскроем книгу рабочего движения...

Говорил, что Бунд подражает Эс-эсу, что они первые высказались за общину, что это предложение исходит от члена их ЦК — Дуды Кавеньяки.

Он неосторожно поступил, назвав имя Кавеньяки. Со всех сторон кричали одно только слово:

— Сахар!

Сам Кавеньяки тоже был на митинге. Он слыхал эти крики. Он хотел уйти, но остался. Он взошел на трибуну, ни у кого не попросив слова.

— Я — Кавеньяки...— Он помолчал, ожидая шума, но никакого шума не было. Тогда он продолжал.— Что такое сахар? Мука — лучше?.. Сколько бундовцев торгует мукой? Даже мукой из рабочей столовой. Вам дают воду, а они кладут денежки в карман...

Больше он ничего не сказал.

На трибуну вышел другой оратор. Он тоже не просил слова И начал горячо, повышая голос:

— Я говорю как социал-демократ, большевик...

В вале дрались, и оратор больше не говорил.

Его имя было — Янкель Шевц.

* * *

Сперва он замер-, потом задрожал и крикнул:

— Революция!

После этого он не находил себе места в доме и побежал на улицу. Надеялся увидеть, что все улицы набиты людьми и все кричат одно слово — революция.

Над городом висела сонливая ночь. Улицы были пустынны и унылы. В домах — тусклые окна, темное небо затянуто клубами унылых облаков. А Янкель жадно искал кого-либо, с кем можно поделиться своей пылающей радостью. И он побежал к своим сапожникам.

Его сапожники сидели на низких табуретах, веселые и возбужденные, они пели народные песни, и молоточки в их руках танцовали над сапожными колодками. Они встретили его весело:

— Янкель, гость!.. Почетный гость! Что принесло тебя сюда так поздно?

Они уже знали новость. Ради этого радостного события они маленько выпили. Завтра они придут за ним, чтобы вместе обо всем побеседовать.

Он возвратился к себе домой.

Жена его и Малка смеются над ним. Он не может найти себе места и бормочет что-то про себя. У женщин веселые лица.

Он увидел и обрадовался. Он не один. Он может с ними поговорить. Ему хотелось движения, быть в толпе, в городе красных флагов. Он ощущает, что все силы в нем разбушевались, стремясь наружу, и он не знает, как их применить. Он рад, что может хотя бы здесь высказаться:

— Рабочий класс — это не какой-нибудь класс, это — боевой класс... И пускай бундовцы подавятся, и даже твой муж, Малка!..

Ежедневно он бегает к польским сапожникам и возвращается от них усталый и веселый, хотя этот Вация высмеивает и его и польских сапожников:

— Если там революция, то чего вы, собственно, хотите? Будет здесь революция,— тогда посмотрим.

* * *

Четырехэтажный дом Зальцмана хоть принадлежал Зальцману, но хозяином в нем был его сын. Кондитерская, как всегда, была наполнена сладостями.

По вечерам зальцмановская дочка ходила к Илье, затем ей надоело таскаться туда. Большую, просторную квартиру занимали они с братом. По ее настоянию Илья переехал к ним в дом. Целыми днями сидел он на мягких стульях, курил, ел, спал, дожидаясь, когда зальцмановская дочка, накрашенная и умытая, придет к нему.

Она почувствовала большую власть над ним. Он всего боится, не выходит из дому. Он придумывает этому массу объяснений, но она перестала верить ему. Она поняла: ему нельзя выходить, он должен оставаться здесь, он боязлив и встревожен. Это отталкивало от него. Человек, который от нее зависит, не может удовлетворить ее. Она уже достаточно пресытилась им, и он ей надоел. Ее охватило желание дразнить его и унижать. Она оставляла его по вечерам дома в одиночестве. Она говорила ему:

— Еда стоит денег. Сидеть на шее у другого может только пропащий человек.

Он молчал — разве о нем идет речь? Он приспособлялся к ее желаниям, чтобы не вызывать ничем ее недовольства. И чем больше он приспособлялся, тем злее она требовала. Она была недовольна, что не может заставить его броситься к ее ногам.

Долго думала она, как бы унизить его, но не могла придумать...

И она решила спросить у него. Она пришла к нему с улыбкой и веселыми глазами. Он был доволен, не отходил от нее. Она спросила:

— Илья, вы (иногда было «ты», иногда «вы») человек с головой, бывали за границей, посоветуйте!.. Допустим, вы разлюбили женщину, вы хотите избавиться от нее и унизить ее, что бы вы сделали? Но такое, чтобы было больно и хорошо...

Он, не долго думая, слегка усмехнулся и сказал:

— Я бы