Она повернулась и, прежде чем он успел посмеяться над своей остротой, плюнула ему в лицо.

— Подлец! Ты бы и со мной так поступил?

Она не дала ему притти в себя.

— Быстро одевай меня!

Он исполнил ее приказание.

— Вон из моего дома! Нет, подожди!

Она вышла и заперла дверь. Сначала он молчал, ничего не понимая, затем сказал вслух:

— Илья,— и повторил вопросительно: — Илья?

Ему захотелось поджечь дом. Но он вспомнил, что дверь заперта. Он хотел ее выломать. Он этого не сделал, он решил: пусть она придет — он убежит. Пусть схватят его немцы, хуже быть не может. Он ударил

от волнения кулаком по столу и крикнул, обращаясь к стенам:

— Запомни!

Он почувствовал, что ему нечего стесняться этих стен, что он может сказать правду о себе и о людях. Он плюет на все. Словно обращаясь к кому-то, он сказал:

— Ты сплошная задница, даже лица нет у тебя...

Он внезапно почувствовал дикое удовольствие от того, что не верит людям, что всегда лгал им. Что ж, а ему кто-нибудь говорил правду? Никто не говорит правды, разве только идиоты. Он видит и знает людей, потому он зол и возмущен, и все свое возмущение он обрушил бы на нее, на зальцмановскую дочку. Он поставил возле- двери железную кочергу.

Дочь Зальцмана пришла на следующее утро. Она постучала и издевательски спросила:

— Можно?

Никто не ответил.

— Можно?

Снова никто не ответил. Она открыла дверь. В комнате никого не было. Она нашла на столе записку с одним единственным словом:

«Помни!»

Она подбежала к открытому окну и высунула голову.

ТРЕВОГА

Долгое время Брахман не был у Лии. И теперь он пришел не к ней, а к ее отцу.

Он ежевечерно ходил в студенческий союз, чтобы хоть издали увидеть ее. Но когда он видел ее, его охватывало раздражение и возмущение, я он злобными шагами уходил.

Потом он вовсе перестал ходить туда. Он писал стихи о неразделенной любви, о еврейской дочери, которая отреклась от своего народа, и думал о том, какое впечатление стихи произведут на Лию. Он представлял себе, Как она, прочитав, раскается, как придет просить прощения, а он... И тут ему было трудно представить себе, что сделает он: заставит ли долго просить или сразу простит.

Брахман бросил свои стихи и пришел снова в студенческий союз. Он был там и тогда, когда по всем комнатам этого здания кричали о революции в России; он тогда подумал: с этой революцией он совершенно потеряет Лию. Ему представилось: большая разбушевавшаяся толпа, шум и гул, а впереди Лия несет красное знамя.

О революции он сказал:

— Я не верю. Надо еще выждать.

Он ушел домой, но и здесь почувствовал себя так же, как чувствовал все это последнее время, когда всем был недоволен. Сегодня он ощущал это много глубже и острее. На улице он еще может думать и мечтать, но дома, где всегда одно и то же: старый усталый отец — торговый служащий, мать, которая не ест целыми днями и сберегает все для сына, и четыре мрачные перезревшие сестры с усами и запавшими глазами,— его все мучительно раздражает, и ему начинает казаться, что это сон. Он запирается у себя в комнате, как поступает в последнее время всегда, когда задумчив и расстроен. Он решает: он виновник всему, в затаенном молчании сестер кроется вражда к нему за то, что все в доме живет для него, чтобы он учился в гимназии и стал студентом. И он, единственная надежда, чем он платит им? Он знает, что у них есть одно утешение, одна надежда: они с нетерпением ждали, когда он станет женихом и мужем Лии, станет зятем богача и спасет их.

Отец однажды сказал:

— Дай бог, чем скорее, я бы тогда разрешил себе отдохнуть. Уже нет сил.

От слов отца сына взорвало. Он брызгал ненавистью и весь дрожал: презренные люди... оборванцы... хотят продать меня. Он даже гроша не возьмет, он любит Лию, а не деньги ее отца.

Теперь ему кажется, что отец прав, все правы, лишь он один неправ. Он ощутил жалость к своим и захотел им чем-нибудь помочь. Но чем?

Брахман вспомнил о стихах. Перечитал их. Диким показалось ему все то, что было написано. Он возмутился. Он целует ее шаги, падает к ее ногам, пусть она пожалеет его. Ему трудно было понять, как он мог подобное писать. Он изорвал стихи, пусть ничто не напоминает ему о человеке, который насмеялся над ним. Он был уверен, что во всем, что творится в их доме, виновата Лия, дочка богача. В этот час злобы он иначе не называл ее, как дочь богача.

Он писал новые стихи:

Улыбка ваша кровава,

А кровь ваша стоит нам слез...

Взволнованный, он начал новую строфу:

Мы сожжем ваши жилища,

Ваших дочек опозорим...

Испугавшись своих чувств, он перестал писать.

Потом много дней он был начинен желчью, скрежетал зубами и выискивал нечто такое, чем бы уколоть и задеть других. Он ни на кого не мог смотреть равнодушно, ему хотелось, чтобы людям было больно, чтобы они кричали и чтобы охладилось его сердце.

В студенческом союзе было много красивых и богатых девушек и много бедных и голодных студентов. Бедные студенты стали зятьями богатых отцов. Но еще мною осталось голодных, оборванных. Все они хотели бежать в Россию, к революции, но не имели ни денег, ни брюк, а зима, как назло, сковала морозным дыханием холодные улицы.

Брахман ругался:

— Я бы этим богатым зятькам размозжил голову. Пусть они выложат деньги. Им даже не подобает приходить сюда...

Тогда один из студентов, смуглый, как цыган, худой и оживленный, отозвал его в сторону.

— Брахман, ты это серьезно думаешь?

— Я не прежний Брахман, о том забудь. Я по горло насыщен гневом. Я бы им всем...

Тогда студент отвел его еще дальше от людей, еще тише и таинственнее сказал: если так... За последние дни он, Брахман, действительно, переменился. Огонь, горящий в нем, может расплавить железо, и поэтому он вызвал сочувствие у людей, чьи имена тоже огонь и железо, — у анархистов. И если да... если он, Брахман, хочет, то может быть равным, как и все, и может, как и все, охлаждать свое сердце местью, отомстить буржуазии. Ибо