ДОМОЙ

Фронт мог с каждым днем: передвинуться и вперед, и назад. Там, где ночевали, не приходилось дневать, а там, где дневали, не приходилось ночевать. Но там, где ночевал он, была граница, отделявшая белую страну от красной. По ту сторону фронтовой полосы находился город. Город с улицами, переулками, воротами и в этот город, над городским советом которого трепетало красное знамя, прибыл Лейб-Иосель, прибыл и сразу забыл, где он родился, где рос и где жил,— повсюду он может стать своим.

Его тянуло к движению, к шуму.

Он пришел сюда как свой, и повсюду представлялся своим. И везде умел говорить так, что ему верили.

— Я — товарищ,— говорил он, — нас всего несколько в городе... Что мы должны предпринять?

Он знал, где нужно сморщить лоб, где улыбнуться,, а главное, — где смолчать. Директивы и предложения не удовлетворили его. Тогда он сказал:

— Русские пленные едут из Германии? Едут. Они должны проехать через наш город? Должны. А кушать, пить, спать им нужно?.. И слово устное и печатное им нужно? А когда они придут к вам, вы уж встретите их с красными бантиками в петлицах, вот что я могу сделать... Я... Лейб-Иосель, а вы? Вы должны помочь разными способами.

И кое-что еще добавил: денег он туда не повезет. Он купит хорошие, доброкачественные товары и продаст их по ту сторону границы, ибо какая цена русским бумажкам у немцев?

Никто не возражал, но заметили: вас надуют и здесь, и там. К языку его прилипли слова, которые он своевременно затвердил, — не мог же он в самом деле сказать: торговцев не надувают. Я еще у отца своего научился надувать другого. Но он ничего не сказал. Он знал, что раз речь идет о торговле, то ему лучше известно, что делать.

В городе он нашел много знакомых.

Он встретил людей, которых считал родными и близкими, ибо все они были земляками. Его охватила радость. Он готов был от радости лобызаться с каждым из них.

— Товарищ Илья, вы тоже здесь? Вы... идемте, идемте... Я люблю близких людей. Для своих у меня все есть.

Он искал своих и нашел их. Он привел Илью, Шею, Брахмана в свою гостиницу, где за деньги можно было достать все, что пожелает душа. Стол был уставлен едой и выпивкой, но сам он ни к чему не притрагивался. Все время угощал гостей. И гости ели. Для них был непривычен и нов полный стол яств. Они жадно ели, не разбираясь в блюдах. У каждого было о чем поразмыслить и что рассказать близкому товарищу, но близких товарищей не было, и каждый сидел со своим неразмотанным клубком мыслей.

Лицо Брахмана выражало удивление. Ему было непонятно: люди, которые были в его городе революционерами, люди, которых он почитал и боялся, разгуливают здесь на задворках, в стороне от жизни, и несут на своих тропинках задумчивость, грусть и даже злобу, и тропинки их никак не совпадают с общей дорогой. Илья чувствовал себя оторванным от всего и всех. Он чувствовал, что сюда, в этот революционный город, он пришел не как революционер, а как человек, бежавший от женщины, с которой он еще должен будет свести счеты. Он забыл или вернее оборвал цепь своих последних лет. Он хотел что-то сказать, быть может спросить, не знает ли кто-либо, чем был наполнен его жизненный путь.

В дверь постучали, вошедший сказал:

— Вы меня не узнаете?

— Что ты скажешь... Элинке Зальцман?.. Из одного города... Мы же свои...

Зальцман сел и попросил, чтобы его выслушали:

— Я не знаю — товарищи ли вы или только «граждане». Я знаю, что этот (он указал на Илью) может меня арестовать. Я испугался его и побежал спрятаться... Но я вернулся. Чего мне терять... Я считал, что мы ведь все евреи. Я теперь бедняк... В отдаленных губерниях умерла жена, по дороге домой младший сын сказал мне: ты — буржуй — и ушел от меня. Я здесь с сыном и дочерью... Хоть иди с сумой, хоть умри... Так вот, братья мои, я пришел к вам просить совета, просить услуги, — как мне попасть домой? Скажите — как мне попасть домой?

Лейб-Иосель уже выпил вина и успел развеселиться. Он вытащил из-за пазухи целую кипу керенок.

— Вы видите? Хватит на всех. Никто не будет голодать, все будут сыты. Вы ведь меня знаете?.. Лейб-Иоселя? Хоть сегодня, хоть завтра. Мы все поедем. Домой поедем. И его (он указал на Илью) не бойтесь, он ведь почти ваш зять... Зовите вашу дочь, зовите вашего сына,— завтра все они едут домой.

Дочь и сын пришли. Дочь выглядела постаревшей, изголодавшейся и усталой: потухшие глаза и морщины на лбу. Она ела много и, хотя уже давно насытилась, но все же не могла равнодушно смотреть на еду и брату засунула в карман хлеба и мяса. Вино ударило ей в голову. Она ощутила жар в своем усталом теле и начала плясать и петь цыганские песни. Лейб-Иосель был очень рад, что может развеселить гостей. Он принес новые бутылки. Дочь Зальцмана знала много песен, нравящихся пьяным мужчинам, и много танцев, дразнящих мужскую кровь, а мужская кровь и без того была разгорячена вином: У Ильи от вина отяжелела голова, и обе дочери Зальцмана начали мелькать перед его глазами, как, две катушки ниток, которые валяются на полу и сплетаются вместе. Он хотел схватить катушку, но не мог, ибо ему начало казаться, что обе сестры сливаются в одну и эта одна плюет ему в лицо.

Он осушил стакан вина. В голову ударила мутная похоть, и юн встал.

— Ты... это ты, это ты... ты, ты... Ты будешь плевать кровью! Горячей пунцовой кровью...

Он стоял подле нее и чувствовал в ее жилах горячую кровь, он с силой потянул ее к себе и усадил на колени. И все, даже отец с сыном целовались. Она одной рукой обняла Илью, а другой размахивала в воздухе: кельнер, вина!

— Ты... ты совсем не офицер... Офицеры целуют грудь... Сжимай меня покрепче, чтобы не испарилось вино. Кельнер!

... В этот город Шие прибыл в один из летних вечеров. Он спросил, где находится Бунд, ему указали дорогу. Дорога вела к клубу, а в клубе было бундовское собрание. Вначале ему