Сосед и вправду быстро подправил кровать, сетка стала тугая, и пол под ней припорошила ржавчина.

– Маслом почистите и тряпку под матрац киньте, не то замарает, – посоветовал дядя Паша и затоптался у порога, словно чего-то выжидая. Мария вопросительно смотрела на него, а он все не уходил. Она развела руками:

– Водки у меня нет. Завтра куплю, сегодня некогда.

Лицо дяди Паши до ушей залилось багрянцем. Изочка почувствовала, что добрый дяденька сейчас заплачет, и с упреком глянула на Марию.

– При чем тут водка? – пробормотал дядя Паша. – Что хотел сказать-то: вы мне одну зарубежную артистку напоминаете. Фильм видел, «Ниночка» называется. Американцы про нашу жизнь забавное кино сняли. Совсем у союзников неверные о нас представления. Вот там эта артистка главную роль играла. Грета Гарбо звали, я запомнил.

– Отчего же звали? И теперь так зовут.

– Значит, вы ее знаете?

– Лично – нет, – засмеялась Мария. – Но фильмы с Гарбо я тоже видела.

…В комнате стало уютно. Дядя Паша отремонтировал и принес стол, два стула и этажерку из амбара. Пообещал сколотить тахту Изочке из списанного шкафа в ветеринарной станции, где он работает. А еще – поставил на подоконник человечка с ягельными волосами! Вот кто, оказывается, мастерит таких человечков.

Печной кожух и кровать красиво блестели в ночном воздухе, пахнущем масляной краской. Спать новые жильцы общежития легли на полу.

– Завтра понедельник, день тяжелый, – вздохнула Мария. – Куча дел… Устроились, слава богу. Приятного сна, дочка.

– Почему ты сказала «козин» про дяди-Пашин патефон?

– Козин – фамилия певца. Это он пел «Утро туманное», Вадим Козин.

– А почему утро туманное?

– Потому что зима. Холод…

– А кто такие нивы?

– Не «кто такие», а что. Нивы – это поля.

– Печальные?

– Зимой они всегда печальные. Спи.

– А мы тут долго будем жить? – спросила Изочка, зевая. И, не дождавшись ответа, уснула.

Последние дни лета выдались на редкость жаркими. Изочка целыми днями носилась с соседской ребятней. Собирали перезревшую кислицу, объедались ею, аж скулы сводило. Купались в быстрой протоке возле прилегающего к городской окраине совхозного огорода и до медного глянца загорали на горячем песке.

У воды стоял черный, мшистый от влаги насосный домик. Одноглазый сторож качал воду для огорода, куда было строжайше запрещено ходить, но иногда старик позволял поливать огромным шлангом круглые головки капусты и полосатые, сливающиеся на горизонте гряды картофеля.

Дрожащие осколки дня чешуйчато плескались в реке. Южный ветер доносил с другого берега сладкий и немного тинный запах боярышника. Сторож плел тальниковые корчаги, обмазывал их изнутри тестом из отрубей, но ничего серьезного, кроме ершиков и мелких окуней, не попадалось. Щукам и ельцам больше нравились дождевые червяки на крючках. Старик брал себе удочную рыбу, а корчажную отдавал ребятам. Рыжий мальчик по имени Гришка пек для Изочки хрустящих, как семечки, окушков в сизом пепле костра.

Засучив штаны, сторож плавал с мальчишками в протоке. Грудь у него была седовласая и ребристая, с тощей шеи свисал оловянный крестик на крученой нитке.

– Разве Бог есть? – поинтересовался у него Гришка.

– Может, есть. Может, нету.

– А крестик зачем носите?

– Для красоты, – засмеялся старик. – Только никому о моей «красоте» рассказывать не надо, лады?

– Бог – человек?

– Не человек. Бог – он Бог, – сторож добросовестно старался ответить на вопросы.

– На кого похож? На дяденьку?

– Не на тетеньку же!

– А зачем поп нужен?

– Чтобы помогать человеку идти к Господу.

– Далеко?

– Далеко. До неба.

– Туда, что ли, можно дойти?

– Раз ведут, стало быть, можно.

– Как шагать-то? Ногами?

– Да уж и не руками, малец. Душой люди идут.

– У души есть ноги?

– Про ноги не знаю, а глаза и уши, видать, есть.

– Душа есть у всего живого, – робко вставила Изочка слова матушки Майис.

– А у Бога два глаза или один?

– Два, наверное, – подмигнул сторож единственным оком. Слепой его глаз зиял темнотой, в зрячем сверкало солнце.

– Почему у людей по два глаза? – надоедал Гришка.

– Для подстраховки, если один ослепнет…

Изочка вдруг с удивлением осознала, что у каждого человека два глаза и уха, две руки и ноги. Вон как удобно придумано! Заболеет, к примеру, и отпадет одна рука – вторая есть для работы, отпадет нога – можно на другой скакать… А рту некуда падать, он и так – дырка, поэтому рот один и находится посередке.

Гришка, кажется, подумал о том же, потому что спросил сторожа:

– У людей нарочно по две половинки?

– Да. На левой стороне – зло, на правой – добро.

– На левой – зло? Отчего же в ней сердце?

– Оно как сторож. Бог его слева поместил, чтоб за злом следило…

Ребята постарше рассказывали разные истории. Одна из них, о привидении древней юрты, стоящей якобы не очень далеко в лесу, показалась Изочке особенно страшной.

– Говорят, в этой юрте сто лет назад жила семья, – посвистывал тревожным шепотом большой щербатый мальчишка. – Хорошо жила, пока не началась чума или какая-то другая холера. Опасная, в общем, зараза, от которой мор. Семья заразилась друг от друга, и все померли – отец, мать, дядьки, тетки, детишки. Все, кроме старого деда. Соседи перестали его навещать, думали, что он чумной, а если старик приходил к ним, закрывали дверь и не пускали. Потом вся деревня взяла и уехала оттуда. Дед остался один и повесился в юрте.

– Наверно, нечего было кушать, – предположил кто-то. – Или заскучал и не выдержал.

– Ну, не знаю… Вот висит он год, висит второй, никто с петли не снимает. Потом надоело и слез с тубаретки. Сам не заметил, как в привидение превратился. Мой старший брат видал его, когда в ту сторону на охоту ходил. Бродит, рассказывал, вокруг юрты белый-белый старик с веревкой на шее и воет, и плачет-надрывается… Всех уток распугал в затоне…

– Плачет?! – ужаснулась Изочка.

– Не отпели человека по-доброму, не похоронили, вот и мается душа неприкаянная, – вздохнул сторож. – Наружу осталось тело-то, не в земле, потому и не берет к себе смерть.

…Всё на свете имело души, сердце следило за злом, жизнь была полна удивительных событий, жутка, таинственна и невыразимо прекрасна.