— Я не понимаю, а что тут обидного? — удивился Трофимыч.

— Это не просто обидное, это хуже!

— Да в чем дело? — недоумевал Трофимыч.

— Бондарев своими руками, вот этой пачкой папирос сделал Гнома «сукой». И вынужден был дать ему фото, чтоб он на старости лет не получил на щеке «мушку». Чтоб сохранить ему жизнь. Иначе, по вашим же рассказам, кто поверит старику, что Бондарев, проработавший начальником лагеря столько лет, прекрасно знающий зэков от макушки до задницы, и вдруг нуждается в консультации Г нома, с которым в бараке никто не считается! Кто этому поверит, я спрашиваю?

— А что делать? Почему свой вариант не предложил? — опешил Трофимыч.

— Я вам целиком доверял и не думал, что ваш арсенал методов работы с заключенными столь беден и примитивен. Да и в одном ли случае дело? Вы не раз пользовались этим методом, может, потому и гибнут в лагере люди; среди них есть, конечно, и те, кто помогал вам за эти подачки. А потом их не стало. Но что вам до того? Ведь в остальном все благополучно: «президент» или «бугор» — в шизо[5], остальные заключенные — на работе…

— Ничего ему не сделают, он сам хорош. А за папиросы никто и пальцем не тронет, — вмешался майор.

— Какая уверенность завидная! Вот вы спокойно рассуждаете

о Гноме, выкрутится он или нет? А лучше бы проанализировали, кого из так называемых «сук» убили заключенные за помощь, вам оказанную, и как об этом узнали? Не нашли ли они в карманах наших подачек? Ведь таковые могли послужить поводом к расправе.

— Папиросы — мелочь. Я их и называю подачкой. Заключенный, если он курит, давно привык к махорке. Как таковая, папироска в красивой упаковке для него и для вас действительно мелочь. Но ведь она еще и аналог компромисса! Крупного компромисса! И это плохо не только для Гнома. А и для вашего Игоря Павловича. В глазах заключенных он опустился еще ступенью ниже. Они уже требуют с него пусть символическую, но компенсацию за свои консультации. Они не говорят просто так, как человеку, как начальнику. Они поставили его на уровень «кента». Дескать, тебе что-то сделали — плати. А нет — ничего вдобавок не будет. Кстати, от пачки папирос до пачки чая — путь короткий. А вор и убийца получает моральный дивиденд благодаря своему прошлому и… Бондареву. На что же рассчитывать работяге, не имеющему воровских познаний? Он таких поблажек не получит. Нет, Трофимыч, демократия ваша здесь лишь новые преступления порождает. А сильные личности не действуют такими методами. Вот вы говорили, что ранен Бондарев случайно. А я уверен, что нет, не случайно.

— Ну уж, знаете, Игорь тут столько работал!

— Бросьте вы мне! Такие доводы хороши для старых дев. Среди нас они, как плохой анекдот. Дескать, хоть и дурак, однако долго жил. Так что-ли? Мы о воспитателе судим не по годам работы, а по ее эффективности. Вот вы говорите, что Бондарев чудом выжил. А каким же чудом тогда выжить работягам, если они «бугру» или «президенту» не покорятся? Я уже не говорю о тех из воров, кто решил «завязать» здесь, в лагере! А их сюда водворило общество не для того, чтобы они чудом выживали. Не для этого и Бондареву офицерские погоны даны. И солдаты здесь службу несут, на условия не жалуясь, не только потому, чтобы побегов не было. А и для охраны заключенных от… самих себя. От агрессивности их прошлого, чтобы оно не стало настоящим и не пролезло в будущее. И общество никому не позволит вносить волюнтаристские коррективы в свои приговоры. Не даст подменить четкое: «направить на перевоспитание через лишение свободы»— бондаревским: «чудом выжить, если «президент» будет лояльным». А государство всегда строго спрашивало и спросит со всех нас, если мы, злоупотребив его доверием, будем не перевоспитывать социальных врагов общества, а заигрывать с ними. Я имею в виду профессиональных воров. И убийц. Они и здесь, в лагере, норовят посягнуть на то, что каждому «сявке» и работяге гарантировано законом. А именно— жизнь. И еще— человеческое достоинство, то, что человека делает таковым.

— Товарищ майор, скорее, — вошел побледневший дежурный.

— Что случилось?

— Живее в шестой барак! — появился на пороге Игорь Павлович. Трофимыч наспех натягивал носки, сунул ноги в сапоги.

— Мне можно с вами? — спросил майора Яровой.

— Нет. Сами, — ответил тот на ходу.

— А что произошло?

— Ничего не знаю, — выскочил в дверь Трофимыч.

…В бараке бузили зэки. Все началось с того, что Гном кинул на стол перед «бугром» коробку папирос.

— Где взял? Опять Бондареву кого продал?

— Я честный вор и никого не закладываю, — оправдывался Гном.

— Зенки выбью, стукач! Тоже мне, вор! Ишь, коробку открыл! В прошлый раз, когда ты у него был, троих кентов в шизо кинули. Из-за тебя, падла! Ты их засыпал!

— Не я! Мы о другом говорили.

— Откуда он узнал про «три листика»?[6]Ты стукнул!

— Да нет же!

К ругающимся подошли другие зэки.

— Вот посмотрите, кенты, на старого хорька. Он опять Бондарю трепался про нас. Папироски принес. Куш сорвал на нас.

— Да никто из вас ему не нужен!

— Уж не ты ли ему нужен, плюгавая падла!?

— Вот кто! — достал Гном фотокарточку. Кто-то из зэков вырвал ее.

— Значит, не нас? Другого? Но он тоже вор?

— Он не наш, — съежился старик.

— Воры, где бы они ни были, все родные меж собой.

— Этот уже «жмурик»[7], ищут кто прикнокал.

— А, вот оно что! Значит, среди нас! — закричал визгливый карманник.

— На кого указал? — орал над самым ухом «щипач».

— А ну, отойдите! — отодвинул зэков «бугор».

— Если б я заложил, разве принес бы тебе папиросы. Нашел бы, куда спрятать. Со мною говорили, как с самым старым зэком. Советовались… Приезжий там был. Я так смекнул, что следователь он. В форме прокуратуры.

— Это с тобой советовались? Ха-ха-ха! Да кто ты такой?! Вон они со мной как посоветовались, так и влепили мне червонец. А насчет папирос не темни. Некуда тебе их прятать. Всюду бы нашли. А за скрытое; какое не бывает без причин, без разговоров грабанули бы. Ну а теперь колись, что из тебя Бондарь выдавил?

— Да ничего…

— Бондарь за зря ничего не дает. А ну! Раскалывайся, лярва! — рванул «бугор» старика за грудки. Тот упал. — Кличь сход! — приказал «бугор» «шестерке». Тот выскользнул за дверь. А вскоре в шестой барак потянулись воры.

— Кого судить будем? — спрашивали они.