Они снова берутся за медные чаны и идут набирать раствор; она складывает в корзину бутылки, ножи и стаканы; куда же идти?

Она снова идет по вишневому саду. Теперь ее тень идет следом и справа. Тень вертится вокруг вас до самой смерти, а потом конец.

Она входит в деревню. С ней здороваются, она отвечает — вот и все. Вдруг она останавливается. Она видит Ружа, который идет перед ней и сворачивает в переулок; сама не зная зачем, она следует за ним. Вот он проходит за сараями, там, где мастерская итальянского коротышки-сапожника…

В тот час все работали на виноградниках, и Руж никого или почти никого не встретил, кроме детей, игравших на берегу, и женщин напротив жилища Перрена, да и те стирали, стоя к нему спиной. Он не заметил Эмили, свернул за сараи и подошел к двери с надписью сверху черным по белому: «Сапожник». Этот старик сапожник был итальянцем, Руж хорошо его знал — звали итальянца Росси. Но уже месяца два, как Росси увезли в больницу с двойным переломом ноги, и в мастерской заправлял его работник — горбун. Он появился в деревне как раз перед тем, как с Росси стряслась беда, и Руж ничего про него не знал, да и никто ничего про него не знал. В один прекрасный день он пришел к Миллике со своим аккордеоном, и люди сказали: «Он чертовски здорово играет». Потом он пришел еще раз, и все согласились, что таких, как он, еще поискать. А потом был этот вечер с савойцем, и больше его никто и не видел. Откуда пришел он? Никто не знал. И вот Руж толкнул дверь, зная только то, что горбун в мастерской, потому что видел его в окно. Он услышал стук молотка, потом наступила тишина, и прозвучало: «Входите!»

Горбун сидел на низеньком табурете, потому что не поместился бы на стуле со спинкой: он не мог держать голову прямо или откинуть ее назад. Он повернул лицо к Ружу, и его красивые глаза сверкнули; он занес молоток над латунным гвоздем. Руж подошел поближе, засунув руки в карманы.

— Я пришел не за башмаками, — сказал он. — С нашим ремеслом они не так-то быстро снашиваются. С нас своя шкура слезает…

Он начал с того, что прошелся по комнате, разглядывая верстак и лежащую на нем всякую всячину: куски кожи, колышки, горшочки с топленым варом, сапожные ножи.

— Так что я пришел не к сапожнику, месье… — Он хотел вспомнить имя, горбуна, но так и не смог. — Потому что кто ж станет спорить, что второго такого, как вы, не найти… И вы, наверное, не знаете… — Он бросил взгляд на горбуна, который, с трудом задрав голову, тоже смотрел на Ружа. — После этого дела с савойцем, вы знаете, нам всем было так неприятно… Но мы надеемся… Я-то сам там не был, это она… Вы же помните, Жюльет, мадемуазель Жюльет…

Горбун встал, стараясь совладать со сгибавшим его весом горба. Он молча прошел к двери в соседнюю комнату, на минуту исчез и вернулся.

— О! Я вижу, что ваш инструмент в порядке, — заметил Руж. — Надо же, как вы ловко сумели… Кожу подобрали, да и клей, если вы его склеили… Надо же, как он отлично звучит… Не хуже, чем прежде, я вас поздравляю… О! Она будет довольна… — Он замолчал, оттого что горбун все равно бы его не услышал. — Я вам еще не сказал, месье… — И замолчал снова.

Пальцы горбуна пронеслись снизу вверх по перламутровым клавишам, потом он обеими руками сдавил мехи…

— Она скучала по… Ну да, по этому, по вашей музыке. Она хотела знать: может быть, вы придете? Ей не хватает… В ее краях… — Тут Руж поправился: — Вообще-то, ее края — это как сказать… Ее настоящая родина здесь… Она Миллике, как и дядя, а какое еще имя у нас… Просто она там родилась и выросла, а ведь у них целый день танцы и музыка… Она говорит, что там больше любят гитару, но в горах на железной дороге немало итальянцев и они играют так же, как вы… Ее надо понять… Она еще не совсем привыкла…

Он замолчал. Снова полилась музыка, высокие аккорды, потом низкие, словно кто-то встревожил пчелиный рой и хочет поживиться медом. Руж был в их власти, звуки летели со всех сторон и метили прямо в него, заглушая любые слова. Надо было ждать. Потом он снова услышал себя:

— Это как с парусами: только представьте себе, она смеется над нашими, потому что они из холста… Там-то у них плетенные из рафии, как циновки, и к тому же квадратные. Она смеется над нашими, потому что они белые и острые… Сантьяго, вот как… Но место хорошее, там тоже много воды… Так что она умеет грести, ловить рыбу и плавать. Ну, я и сказал себе: «Она и здесь может все это делать», вот только музыка…

Одна протяжная нота — и вдруг перебор клавиш, словно мышь пробежала над потолком.

— Но если вы согласитесь пойти… Потому что она… она приглашает вас. Выпьем по стаканчику вместе… Она будет довольна.

Снова звуки.

— Вы, это, не то, что… не то, что другие… Все эти проходимцы. Этот парень, савоец… Вы — совсем другое дело, — говорил Руж, а музыка витала вокруг его слов. — Вам я верю… Но все же лучше поостеречься, если вас увидят идущим ко мне. Пусть с вами пойдет Декостер… Может быть, прямо сегодня? Это был бы сюрприз для Жюльет. Она знает, что я пошел к вам, но это и все… Вы поиграете ей немного, вот так, вдруг… — Он обрадовался и начал смеяться. — Вы согласны — тогда решено… Сегодня вечером. Я пошлю Декостера за вами…

Горбун с трудом поднял на него глаза, которые блеснули и снова погасли; он кивнул, и комнату снова наполнила музыка, рассыпаясь дождем стеклянных осколков, словно от рухнувшего потолка теплицы; на верстак, на горшочки, на молотки и кусочки кожи.

Кивок головы в знак согласия — и Руж отступил на шаг; добрые мехи надуваются, корчатся и выпрямляются, сойдясь наконец с одного конца в мелкие складки, а с другого — выпятив гладкий бок.

— Большое спасибо, — сказал Руж, — и до вечера. Не беспокойтесь.

Горбун не стал вставать. Руж толкнул дверь и вышел, и теперь музыка лилась сквозь стену и из окна, лилась, не переставая. Она сопровождала его до самого переулка, и только там, нить за нитью, начала таять и растворяться в воздухе. Руж быстро шагал в лучах солнца; вокруг была благодать, и солома в пыли блестела, как золотые цепочки часов. Как хороши были тени от крыш домов, словно по линейке проведенные вдоль дороги. На повороте Руж наступил на ту, что отбрасывала терраса кафе Миллике с уже зазеленевшимися платанами; но и то сказать, она была самой нечеткой, да и места занимала изрядно. Что ж, не грех было показать Миллике, что ему до него нет дела. Пусть знает, что его никто не боится, подумал Руж и срезал угол. Он шел вдоль железной ограды, сквозь которую были видны зеленые столы и сам Миллике. Хозяин кафе и единственный в этот час его клиент; если соскучится, пусть поставит себе стаканчик!

Руж услышал, как Миллике его позвал, но ответил на это неопределенным жестом, означающим «как-нибудь в другой раз», а может, «сегодня есть дела поважнее».

Да, были дела поважнее.

— Руж, послушай, я должен тебе сказать…

— Да, дружище…

— Что-то важное…

— Послушай, дружище, давай не сегодня…

— Вот видите, — сказал Руж, поравнявшись с женщинами у воды.