В коротком вступлении рассказывалось об обстоятельствах написания книги, далее шло подробное описание здания и его отличительных особенностей. Нашлась целая глава о «Домашней утвари», которая в те времена включала полотна Россетти и Берн-Джонса, редкий китайский комод и швейцарские часы семнадцатого века в футляре из позолоченной бронзы. Но в основном в книге говорилось о сэре Джеральде Гезеркоуле, человеке, по заказу которого был построен Уилдерхоуп, и его архитекторе, Роберте Лиле. История семейства Гезеркоул от нищеты в семнадцатом веке до получения дворянского титула ко времени Первой мировой войны была в подробностях рассказана в невероятно скучном «Приложении», но я не нашел ничего, объяснявшего возвращение неупокоенных духов, жаждущих мести. Никаких убийств, подозрительных смертей, нарушенных клятв или сомнительных предков, занимавшихся нечистыми делами. Только утомительное перечисление успехов на ниве торговли, филантропических деяний и этапов, предшествовавших вхождению в высшие классы общества. Книга меня разочаровала.

Но бросать расследование я не собирался.

* * *

В пятницу Джейн снова поднялась ко мне. Мы лежали в кровати, сплетничали о других медсестрах, и тут я упомянул о Мэри Уильямс.

– Заметила, какая она нервная? Будто все время ждет нападения.

Я рассказал, как Мэри резко остановилась на лестнице, будто сзади ее схватили за волосы. Надеялся, у Джейн тоже найдется что рассказать, но она просто сказала:

– Очень мило, что ты беспокоишься о Мэри. Да, она сильно нервничает. Надо почаще с ней заговаривать и быть приветливее, а главное, защищать, когда сестра Дженкинс выйдет на тропу войны.

– Представляешь? – Я решил зайти с другой стороны. – Когда у нее ночное дежурство в комнате сна, Мэри всегда берет с собой молитвенник.

– Не знала, – с легким удивлением ответила Джейн.

– Любопытно, зачем?

– Чтобы молиться, – чуть раздраженно ответила Джейн – мол, не задавай глупых вопросов.

Я хотел было рассказать, как застал Мэри в слезах, но это было бы некрасиво по отношению к ней.

Но и эта новая неудача меня не остановила. Я отправился к Майклу Чепмену.

Мы с ним регулярно играли в шахматы, и в результате Чепмен начал делать большие успехи. Больше не приходилось поддаваться – Чепмен обыгрывал меня, даже когда я старался победить. Пожалуй, это был хороший знак – больной приобрел способность сосредотачиваться и мыслить упорядоченно. Конечно, Чепмен до сих пор очень болен, но теперь к его словам можно было относиться с бо́льшим доверием.

В комнате отдыха, как всегда, никого больше не было. Из-за стены раздавался громкий храп.

Чепмен посмотрел на доску, поерзал и произнес:

– Если удастся закрепить ладью на седьмой горизонтали, это даст огромное преимущество, а если две – победа обеспечена.

Чепмен с силой потер руки, будто стараясь таким образом ускорить мое поражение. Его ладьи так и крушили моих пешек, угрожая полным разгромом.

– Да, – согласился я. – У меня шансов мало.

Чепмен хохотнул:

– Вообще никаких, доктор Ричардсон. Ну что, будете признавать поражение?

– Нет, еще подожду.

Чепмен покачал головой. На его лице нетерпение мешалось с весельем. Я попытался спасти короля, и Чепмен забрал еще одну пешку. Всего за два хода мой противник одержал сокрушительный триумф.

– Поздравляю, Майкл. – Я пожал ему руку. – Великолепно.

От похвал Чепмен только отмахнулся и начал теребить пояс халата. Предзакатное солнце освещало каждую глубокую морщину на его лице. Я предложил Чепмену сигарету, и мы закурили в дружеском молчании.

Наконец я кашлянул и обратился к нему:

– Майкл?

Чепмен повернулся ко мне.

– Вы спрашивали, зачем медсестры по ночам двигают вашу кровать.

– Да, – настороженно протянул Чепмен.

– А я ответил, что вам показалось. У вас до сих пор такое ощущение?

Чепмен дернул головой:

– Да.

– Расскажите, пожалуйста, как именно это происходит.

– Я просыпаюсь… кругом темно… и кровать движется.

– Как?

– Вперед-назад.

– Если в палате темно, почему вы так уверены, что это делают медсестры?

Чепмен прижал палец к нижней губе.

– А кто еще?

– А вам не приходило в голову, что это может быть… – я запнулся, – кто-то другой?

– Другой пациент?

– Нет.

– Кто же тогда? – Чепмен наморщил лоб, и я испугался, что совсем его запутал. Разговор шел труднее, чем я предвидел.

– Простите, – извинился я. – Просто хотел… – Я снова запнулся. – Хотел узнать, высыпаетесь ли вы. Вот и все. А с медсестрами я поговорю.

Чепмен будто съежился. Щека нервно задергалась, он начал оглядываться через плечо. Я его расстроил, и мне стало стыдно за то, что поставил собственные нужды выше интересов пациента.

Вечером, сидя в кабинете, я все еще переживал из-за Чепмена. Более того, я засомневался, будет ли толк от моего расследования. Ничего нового так и не узнал, а если и дальше буду задавать странные вопросы, выставлю себя в нелестном свете. Учитывая, что произошло дальше, в ситуации содержалась значительная доля иронии. Ложась спать, я окончательно убедил себя, что лучше выкинуть из головы полтергейст, уделять больше внимания Джейн, заняться новыми исследованиями и не отвлекаться от работы.

Постепенно я погрузился в приятное забытье, предшествующее засыпанию.

* * *

Вздрогнув, я проснулся. Царила тишина, но мне казалось, что меня разбудил какой-то громкий звук. Казалось, в воздухе до сих пор ощущалось эхо. Я включил лампу и замер, прислушиваясь. Слегка поскрипывало дерево, а за плинтусом раздавался шорох – должно быть, мыши. Я встал и вышел в коридор. Разболтавшаяся ручка двери напротив начала дергаться, и я взялся за нее. Едва пальцы дотронулись до меди, подрагивание прекратилось, но стоило отпустить ручку, и она снова пришла в движение. Ничего особенного в этом не было – обычные сквозняки. Но тут я заметил, что дверь в мой кабинет приоткрыта, а ведь я точно закрывал ее перед тем, как ложиться спать. Помню, как запирал задвижку и услышал приятный щелчок. Уилдерхоуп – здание старое, щелей здесь более чем достаточно, но чтобы сквозняк открыл запертую дверь… Казалось, коридор удлинился в несколько раз, – так долго я шел. Я заглянул в кабинет, но внутри было темно.

– Эй, – тихо окликнул я. – Есть здесь кто-нибудь?

Я шагнул через порог и включил свет. От потрясения у меня отвисла челюсть, и я так и стоял с открытым ртом, как идиот. Комната выглядела так, будто в ней устроили пьяную гулянку. Стул возле письменного стола был опрокинут, а пол усеивало нечто напоминающее конфетти. Я наклонился и понял, что это обрывки обычной писчей бумаги, разодранной в мелкие клочья. На них виднелись обрывки слов, написанных моим почерком. Это был чистовик статьи об эдинбургском эксперименте.