Интересно, буду ли я когда-нибудь чувствовать себя иначе? Возможно, когда мой возраст достигнет трёхзначных значений…

Он прижимает руку к деревянной поверхности рядом с моей головой и касается лбом моего лба. Ещё один глубокий дрожащий вдох — и вот наши губы соединяются. И какие же невероятные звуки он умудряется сорвать с моих губ с помощью своего умелого языка! Его бёдра врезаются в меня в медленном и страстном танце, и тепло начинает собираться за моей грудной клеткой и между ног.

Сегодняшняя ночь кажется мне какой-то нереальной. Точно лёгкий сон, который должен исчезнуть, подобно утренней росе при первых лучах солнца.

Антони проходится зубами по моей нижней губе, дразня мою разгоряченную кожу. Он начинает покусывать её, словно напоминая мне о том, что он настоящий. Это по-настоящему происходит. Мы по-настоящему происходим.

Спустя ещё одну сладострастную минуту, я отрываю от него свои губы.

— Антони, нам надо…

Дверь у меня за спиной резко открывается, и мы падаем. Каким-то чудом, и это чудо — ладонь Антони — мы не врезаемся в плитку в виде медовых сот.

— Буонсера, синьора Росси.

Шею Антони заливает краска, распространяясь на его подбородок.

Бабушка прищуривает зелёные глаза и смотрит на его лицо, а затем на руку, которой он обхватил меня за талию. Он убирает её, точно ребёнок, которого поймали на воровстве конфет из банки.

— Добрый вечер, синьор Греко.

Он проводит ладонью по лицу, словно пытается стереть с него румянец.

— Антони как раз провожал меня до дома, нонна.

Либо из-за бабушки, либо из-за того, что кожа Антони теперь покрыта пятнами, как у Маттиа, я не могу сдержать улыбку.

— Не нужно устраивать ему допрос с пристрастием.

— Провожал домой, говоришь?

Её взгляд нисколько не смягчился, и она продолжает смотреть на бедного Антони.

— У вас какие-то трудности с тем, чтобы найти дверную ручку?

Моя улыбка становится шире.

— Мы ещё не начинали её искать.

Она бросает на Антони суровый взгляд, прямо как тот крепкий чай, который она заваривает утром и вечером.

Я больше не улыбаюсь.

— Перестань, нонна. Антони не сделал ничего плохого.

Внимание моей бабушки, наконец, перемещается с бедного парня на меня.

— Где ты была всю ночь, Фэллон?

Радужки её глаз теперь такие же тёмные, как лес на материке, а линия роста ресниц сделалась тёмно-лавандового цвета.

Я поворачиваюсь к Антони и быстро шепчу:

— Иди.

Он не двигается с места. По крайней мере, не сразу. Но он, должно быть, понял, что это самый лучший вариант — точнее единственный — потому что он всё же разворачивается на своих грязных ботинках, но задерживается у двери.

— Спасибо за сегодняшний вечер.

Его лицо больше не красное. Более того, сейчас он кажется невероятно трезвым и невероятно переживает из-за того, что он оставляет меня разбираться с бабушкой.

— Увидимся завтра.

Секунда звенящей тишины.

Две.

А затем дверь с приглушенным щелчком встаёт на место.

— Где ты была?

Бабушка ещё сильнее закутывается в шаль, чтобы защитить себя от прохлады, которая поднимается ночью от канала.

— Я была с Антони.

— Где?

— Мне уже не тринадцать, нонна.

— Где?

— В таверне.

Её взгляд опускается на мою юбку.

— Не знала, что в таверне так грязно.

Мои лёгкие напрягаются, пока я пытаюсь придумать ложь, в которую она поверит.

— Антони покатал меня на своей лодке, а рыбацкие лодки не особенно чистые.

— Не знала, что он ловит грязь.

Я ощетиниваюсь. Бабушка всегда обо мне заботилась, но это уже слишком.

— Я не была на Исолакуори, если тебя это беспокоит.

— На Исолакуори нет грязи, так что нет, меня беспокоит не это. Единственное место, где кругом грязь это Ракс.

Тишина, звенящая между нами громким эхом, начинает давить на мои барабанные перепонки.

— Скажи мне, что ты туда не ездила.

Я могла бы продолжать врать, так как никакое количество соли не смогло бы разоблачить мою ложь, но я решаю этого не делать.

— Да. Я ездила туда. И это открыло мне глаза. А знаешь, что ещё я сегодня делала? Я целовала Антони. И поскольку ты хочешь знать всё о моих делах, я расскажу тебе, что после того, как мы вернулись от смертных, я пошла в таверну и выпила там вместе с Джианой и командой Антони, после чего он проводил меня домой и снова поцеловал.

Губы бабушки начинают кривиться, пока я в деталях рассказываю ей о своем вечере.

— Ну вот. Теперь ты осведомлена обо всём, что происходит с Фэллон. Могу я теперь пойти спать или ты потребуешь от меня ещё больше подробностей?

Моё сердце стучит о рёбра, и хотя часть меня понимает, что я веду себя неуважительно, другая моя часть напоминает мне, что я имею право на личную жизнь.

— Ты переспала с ним?

Несмотря на то, что у моей бабушки очень мало морщин, её лоб сейчас так сильно нахмурен, что она выглядит на все свои триста сорок семь лет.

— Не то, чтобы это тебя касалось, нонна, но нет.

— У этого мужчины не очень хорошая репутация.

До этого момента я позволила себе совсем немного дерзости. Но теперь меня уже несёт.

— Как и у женщин по фамилии Росси. Думаю, мы с Антони идеально друг другу подходим. Тем более что он не принц. По крайней мере, теперь я не пытаюсь получить нечто недостижимое, верно?

Я наблюдаю за тем, как каждое из моих слов отражается на лице моей бабушки, после чего с грохотом поднимаюсь по лестнице и захлопываю свою дверь, не заботясь о том, что моя вспышка гнева могла ранить или разбудить маму.

Как бы мне хотелось иметь достаточно средств, чтобы съехать и жить своей жизнью так, как я хочу, а не так, как хотят все остальные.

Я думаю об Антони и о его предложении выйти за него, а потом о Бронвен и её пророчестве. И хотя оба эти варианта позволят мне освободиться из-под гнёта бабушки, они так же поработят меня.

Я ненавижу то, что возможности женщин так сильно ограничены. Может быть, мне стоит осмелеть и по южным морям уплыть в Королевство Шаббе?

Я представляю, как преодолеваю магическую защиту и пристаю к розовому песчаному берегу.

А потом я вспоминаю, почему у этого песка такой цвет…

Согласно рассказам моряков, которые часто заходят в «Кубышку», это гиблое место, и его когда-то покрывал белый песок, который стал розовым из-за того, что долгие столетия там проливалась кровь фейри и людей. Люди живут там в землянках, а мужчин кастрируют за самые