– Угу.

– А это у тебя что? – Его палец заскользил по розовому шраму, пересекавшему ее гладкий живот.

– А это доктора хотели посмотреть, что у меня внутри.

– И что?

– Они провели подробные изыскания и обнаружили, что внутри я еще прекраснее, чем снаружи.

– А с Вовкой у тебя что?

– С редактором? Ничего. Он меня подобрал, и теперь я на него работаю. А ты ревнуешь, да?

– В каком смысле подобрал?

– В прямом. Из лужи. Я маме в больницу газеты несла и журналы, это еще весной было. Поскользнулась, – наледь же кругом, а у меня каблучищи, – и прямо в лужу, представляешь? Выбралась, мокрая вся, давай все эти шедевры отечественной журналистики из лужи вытаскивать, вода течет. Кошмар! А он мне помог. Сказал, что как раз ищет человека, который так бережно относится к печатному слову. Я тогда без работы сидела. И вот – я здесь!

Дойдя до дома, он долго курил у подъезда, не решаясь войти, потому что был уверен – Нинка обо всем догадается, как только посмотрит ему в глаза. Он нерешительно шагнул за порог своей квартиры, которая на короткий миг показалась ему чужой, наполненной незнакомыми звуками и запахами. Но дома никто ничего и не заметил. Как будто и не пахло от него чужим гладким телом, не застыло на шее ее дыхание, не саднило исцарапанные об асфальт руки.  Нина выглянула в коридор, как маленький зверек из своей норы, почуяла пиво, смешно сморщила носик, укоризненно качнула кудряшками, поцеловала в щеку.

Потом расстелила постель, поманила в спальню, в уютную темноту, подышала в плечо.

– Устал?

– Немного.

– Ну, спи. Спи.

Обнял ее, мягкую, поцеловал в висок. Родная.

Ему казалось немного странным, что была Агата совершенно не любопытна и не настойчива, словно было ей все равно придет ли он завтра, постучит ли в дверь (четвертый подъезд, четвертый этаж, звонок не работает). Каждый раз, замечая это ее равнодушие, и надеясь, что оно напускное, он пытался нарочно злить ее:

– На этой неделе не приду.

В ответ – неопределенный жест плечом вверх-вниз. При всей легкости, с которой она общалась с продавцами в магазинах, коллегами и любыми незнакомцами, при всем ее постельном бесстыдстве, была она, как он для себя определил, словно в броне. Эту ее твердость он ощущал почти физически, точно на гранитную плиту вдруг набросали много-много пуха, и, запуская руку в эту перину, предчувствуешь только приятное и мягкое щекотание, но натыкаешься на холодный гладкий камень. Только иногда она расслаблялась, будто солдат, вернувшийся из долгого похода, сбросивший свой боевой доспех. Тогда она садилась к нему на колени, пристраивала голову между его плечом и шеей и сидела молча, тихо дыша.

Постепенно все вещи в ее квартире обрели свои места. Каждый раз, приходя, он замечал большие и маленькие изменения. Диван обосновался в углу, куклы, размером с ее ладонь и мелкие игрушечные зверьки расселись по полкам, дверца холодильника была сплошь усеяна магнитами самых замысловатых конфигураций, а под ними – записки: «Купи хлеб», «Заканчивается масло».

– Я вечно все забываю. – Сказала она.

Иногда она читала ему вслух, пристроив голову на его животе, вскидывая брови и тщательно проговаривая слова. Если он закрывал глаза, то начинало казаться, что голос ее заполняет все вокруг, словно мир состоит из глубокой бархатной темноты и голоса Агаты. И еще она рассказал ему про счастливое место.

«Смотри, – читала Агата своим немного глуховатым голосом, – вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».

Она закрыла книжку и перевернулась на живот, уперев подбородок в сложенные друг на друга кулачки.

– А у тебя есть счастливое место?

– Что?

– Ну вот, как в «Мастере и Маргарите». Где бы ты хотел оказаться после смерти? Когда я думаю о моем счастливом месте, я представляю, что бегу по лесу со своей собакой. Я несусь по тропинке, вокруг деревья, трава высокая, пахнет мокрыми листьями. А рядом со мной бежит моя собака. И я совершенно, абсолютно счастлива.

– А чтобы попасть в счастливое место надо обязательно умереть?

– Не знаю, просто в книжке так.

– Я там уже был несколько раз и как раз сейчас  снова туда собираюсь…

– Макс, ты – животное. – Агата тихонько засмеялась, уткнувшись в его шею. – С тобой совершенно невозможно  разговаривать!

– Вот и помолчи…

А дома Нина не отмечала в нем никаких перемен, и эта двойная жизнь совершенно не тяготила его. Он не испытывал ни стыда, о котором, бывало, слышал от друзей, ни тайной гордости от того, что эта тоненькая девочка выбрала именно его. Пожалуй, единственное, что он знал наверняка, это то, что без Агаты ему не обойтись. Так животное, устав от погони, наконец-то добирается до водопоя. Агата была водой. А Нина… Нина была всем остальным.

– Я женился на Брежневе. – Максим перевернулся на бок и оказался с Агатой лицом к лицу. Она чуть вздернула брови. Он уже научился различать по их движению, когда она сердится (они выстраиваются в линию), или сдерживает смех (приподнимаются кончики бровей, она становится похожей на рысь), или как сейчас – на лбу появилась и исчезла маленькая морщинка – задает вопрос.

– Когда я был маленький, по телевизору часто Брежнева показывали. И мне говорила бабушка, что он строит будущее, и там будет все самое лучшее. Я себе еще представлял, что вот он возьмет меня за руку и туда поведет, как сказочный герой какой-то, богатырь.  – Он усмехнулся. –  Понимаешь?

– Да. – Почему-то шепотом сказала Агата.

– А потом мы в стройотряде познакомились с Нинкой, она, знаешь, какая была!  – Он тоже перешел на шепот.

– Хорошая.

– Да, хорошая. И очень уверенная, все знала, что правильно, что нет. Что делать, как жить. Она знала,