только об этом и думаю. Иногда сажусь и плачу, просто плачу и не могу остановиться, пока кормлю мою девочку, пока пою ей колыбельную. Слезы иссушили мое лицо, а я и так подурнела после родов. Я почти нигде не бываю, мне страшно и не с кем оставить малышку, а Моше говорит, будто бы вышло какое-то постановление и в кратчайшие сроки все улицы, примыкающие к горе, и нашу тоже, велено сделать отдельным поселением. Точно мы прокаженные. Говорит, что выпускать в город не будут и даже просто ходить по улицам отныне запрещено. Нам. Но чем мы провинились? Чем провинились я и моя девочка? Мой сын, мой муж, и Ривка, и остальные?

Чего бы мне хотелось, так это чтобы все закончилось поскорее.

Вернуться к прежней жизни, если это возможно. Это невозможно, ты думаешь, это невозможно? Пропало слишком много народу с нашей улицы, твоя правда, как прежде уже не получится. Мне страшно, чувствуешь, как мне страшно однажды исчезнуть, пропасть бесследно, что будет с моими детьми без меня, ты знаешь, что будет с моими детьми?

А муж говорит, что, если появится хоть малейший шанс пробраться в деревню, за него нужно ухватиться. Но ведь этот шанс может и погубить нас. Он готовится, я знаю, хоть и делаю вид, что ничего не замечаю. Он готовится бежать, именно поэтому он так молчалив, подбирает слова для меня, как платье. Каждый день я не досчитываюсь столовых приборов. Он выносит их потихоньку, по одному, обменивает на соль. Будто от килограмма соли, который он припас, зависит исход побега. Будто соль – это единственное, что нужно для поддержания жизни. Будто ему удастся перенестись в деревню вместе с этим домом. Будто он надеется забрать что-то, кроме нас. Будто он надеется.

День с самого утра не задался, я без своей первой парты чувствовала себя как пыль, лишенная исторической памяти, где-то в Колизее или на Красной площади, и, беспомощно озираясь в незнакомом кабинете, в центре среднего ряда парт, думала, как было бы здорово, если бы ко мне кто-нибудь подсел, неважно кто, только бы не остаться одной посреди этого обитаемого острова, но никто, разумеется, не подсел, все интуитивно заняли места впереди, подальше от задних рядов, я и ахнуть не успела.

То, что теперь неотвратимо надвигается, точно штормовая буря, называется открытый урок, представитель районо и наши родители, преимущественно в лице мам, сидят сзади на приставных стульчиках, ученики жмутся поближе к доске и входным дверям, словно опасаясь, что их может смыть волной недовольства, совершенно непонятно, к чему было менять кабинет. Здесь симпатичные бирюзовые шторы и довольно много цветов на подоконниках. Наша Классная не любит цветы, рядом с ней все приходит в упадок и вянет. А может, поскольку этот кабинет находится на первом этаже, не желая устраивать вечную сутолоку на лестнице, решили, что. Как бы то ни было, я сижу одна, в центре, сама не своя от волнения, где-то поблизости моя мама, однако весь этот кабинет со всеми незнакомыми людьми представляет угрозу, с незнакомыми людьми и с мамой, которая тоже, по сути, не очень знакома здесь и сейчас, думаю, мы обе одновременно находимся в плоскости одобрения или неодобрения окружающих, поэтому не знаю, кого я опасаюсь больше. В углу сидит человек, похожий на глагол, скорее всего, представитель, но с виду довольно безобидный.

У Классной звенит голос, и она безотчетно поправляет прическу, однако заметно нервничает только в первые минуты, потом отпускает себя и принимается ходить между рядами, хотя обычно сидит за столом весь урок. Время от времени она поглядывает на родителей и ораторствует, будто царица Савская, пред Соломоном прорицавшая, вызывая и опрашивая только тех, в ком уверена. Впрочем, напряжение в воздухе лишь нарастает, ведь Классная заранее предупредила, что проявить себя в какой-то степени придется каждому, причем обязательно. Для представителя районо или для наших мам – она не уточнила, и, должно быть, именно поэтому все заняли не свои места и теперь непривычно взвинчены в атмосфере тягостного ожидания.

Но в конце концов все оказывается довольно предсказуемо и просто, правда, поди разберись, что учителям взбредет в голову.

Ребята, я буду называть слово, каждому по порядку, начнем с первого ряда, с тебя, Тоня, я буду называть слово по-белорусски, а вы – давать его перевод, понятно, ребята? Слово, а вы – как это будет по-русски, пожалуйста: хата, цыбуля, аловак, агурок, в голове делается гулко, как в медном тазу, хата цыбуля аловак агурок, сейчас до меня дойдет очередь, я отвечу, и все закончится, дом, лук, карандаш, огурец, можно будет выдохнуть с облегчением, дом лук карандаш огурец…

…бурак! – Классная смотрит на меня, на ее лице расцветает улыбка, кажется, даже вполне искренняя, я зависаю на этой улыбке и совсем не сразу понимаю, что настал мой черед, и я не знаю, что ответить, поскольку не знаю, как будет по-русски…

Бурак?

В классе воцаряется такая тишина, что при желании можно услышать биение моего сердца, все мысли улетучиваются, остаются лишь несколько десятков глаз, устремленных на меня, и бураки, которые предстают перед моим внутренним взором: бордовые и розовые, желтые кормовые и плавающие в борще.

Всем – и мне – становится совершенно очевидно, что я не знаю, как по-русски «бурак», но никто не подсказывает, не рвется вперед, не тянет руку, никто не высовывается, бурак – он и есть бурак, так и будет, спроси у любого жителя Валсарба, у них у всех бураки и бураки, и никак иначе, и по-русски, и по-белорусски, и по-польски, возможно, по-английски иначе, однако сейчас это неважно, Господи, позволительно ли в третьем классе не знать, как по-русски будет бурак?

Улыбка Классной становится шире и ироничнее, когда она говорит: свекла, говорит и продолжает свое показательное выступление: вока, торба, кропля, плот, и никто не ошибается, не запинается ни на секунду: глаз, сумка, капля, забор, а мне продолжает казаться, что на меня устремлены десятки глаз со всех сторон, даже когда уже наверняка никто не смотрит.

Вполне возможно, что мама смотрит, сидит, зардевшись свекольно-бурачным румянцем, и буравит взглядом свою бестолковую дочь, которая не смогла ответить на простейший вопрос, не удосужилась выучить овощ за три года учебы, наказание божье, вполне возможно, не знаю, я молюсь о звонке с урока и не оглядываюсь.

Свеклу мы не сажаем, мы сажаем бураки, потому что Дед держит свиней в маленьком сарайчике за садом, и картошку, потому что едим ее сами. Сажать картошку довольно весело и интересно, ведь мы едем в Заборные Гумна, где нам дают на время лошадь, которая с помощью Деда и плуга делает на поле ровные борозды. Плуг идет медленно и неохотно, Дед прилагает заметное усилие, не в пример графу Толстому с известной картины, да и белых лошадей в наших краях я не видела. Мы бросаем в борозды семенной картофель, а потом лошадь с Дедом и плугом разворачиваются и засыпают ее земляным фонтаном из очередной борозды.

Копать картошку не так интересно и совсем не весело. Когда картошки много, очень быстро надоедает выковыривать ее из земли, собирать в ведра и высыпать потом в мешки. Устают все, и я в том числе. Дед говорит, потому что я еще маленькая. Остальные говорят, потому что я – лентяйка. Никто не верит, что у ребенка тоже могут болеть ноги и спина или быть свои желания. Или нежелания. Нежелание копать картошку. В любом случае не думаю, что мне понравится копать картошку, когда я вырасту. Я – лентяйка, боль нужно учиться превозмогать, а все, что говорят взрослые, можно не слушать, просто думать о том, что скоро каникулы и три месяца свободы, а до первого сентября и копания картошки далеко.

Управившись с картошкой, взрослые долго обсуждают, как скоро ее придется окучивать, как лучше собирать колорадских жуков и какое средство для их уничтожения выбрать, и стоит ли ее удобрять, если результат одинаков, обсуждают все это с умным видом, подкрепляясь яйцами вкрутую, салом и хлебом, в то время как картошка еще неизвестно когда прорастет и взойдет, выпустив свои белые и бледно-фиолетовые цветы,