– Я-то, положим, туляк, – немедленно возразил Скуратов, – авы в вашей Полтаве галушкой подавились.

– Ври! Сам-то что едал! Лаптем щи хлебал.

– А теперь словно черт ядрами кормит, – прибавил третий.

– Я и вправду, братцы, изнеженный человек, – отвечал слегким вздохом Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясько всем вообще и ни к кому в особенности, – с самого сызмалетства на черносливеда на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкалслова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, впрохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.

– А ты чем торговал?

– А по разным качествам и мы происходили. Вот тогда-то,братцы, и получил я первые двести…

– Неужто рублей! – подхватил один любопытный, дажевздрогнув, услышав про такие деньги.

– Нет, милый человек, не рублей, а палок. Лука, а Лука!

– Кому Лука, а тебе Лука Кузьмич, – нехотя отозвалсямаленький и тоненький арестантик с востреньким носиком.

– Ну Лука Кузьмич, черт с тобой, так уж и быть.

– Кому Лука Кузьмич, а тебе дядюшка.

– Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не стоит и говорить! Ахорошее было слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это случилось, чтонедолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков да иотправили вон. Вот я…

– Да за что отправили-то?.. – перебил один, прилежноследивший за рассказом.

– А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй набелендрясе; так что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть.А оченно, оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть. И уж так мне этогохотелось, что и не знаю, как и сказать.

Многие рассмеялись. Скуратов был, очевидно, из добровольныхвесельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанностьразвеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно ничего, кроме брани,за это не получали. Он принадлежал к особенному и замечательному типу, окотором мне, может быть, еще придется поговорить.

– Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, – заметил ЛукаКузьмич. – Ишь, одной одежи рублей на сто будет.

На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка,на котором со всех сторон торчали заплаты. Он довольно равнодушно, новнимательно осмотрел его сверху донизу.

– Голова зато дорого стоит, братцы, голова! – отвечал он. –Как и с Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет.Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А натулуп нечего тебе, милый человек, смотреть…

– Небось на твою голову смотреть?

– Да и голова-то у него не своя, а подаянная, – опятьввязался Лука. – Ее ему в Тюмени Христа ради подали, как с партией проходил.

– Что ж ты, Скуратов, небось мастерство имел?

– Како мастерство! Поводырь был, гаргосов водил, у нихголыши таскал, – заметил один из нахмуренных, – вот и все его мастерство.

– Я действительно пробовал было сапоги тачать, – отвечал Скуратов,совершенно не заметив колкого замечания. – Всего одну пару и стачал.

– Что ж, покупали?

– Да, нарвался такой, что, видно, бога не боялся, отца-матьне почитал; наказал его господь, – купил.

Все вокруг Скуратова так и покатились со смеху.

– Да потом еще раз работал, уж здесь, – продолжал счрезвычайным хладнокровием Скуратов, – Степану Федорычу Поморцеву, поручику,головки приставлял.

– Что ж он, доволен был?

– Нет, братцы, недоволен. На тысячу лет обругал да ещеколенком напинал мне сзади. Оченно уж рассердился. Эх, солгала моя жизнь,солгала каторжная!

Погодя того немножко,

Ак-кулинин муж на двор…

– неожиданно залился он снова и пустился притопывать,вприпрыжку ногами.

– Ишь, безобразный человек! – проворчал шедший подле меняхохол, с злобным презрением скосив на него глаза.

– Бесполезный человек! – заметил другой окончательным исерьезным тоном.

Я решительно не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и вообще– почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые дни, как будтонаходились в некотором презрении? Гнев хохла и других я относил к личностям. Ноэто были не личности, а гнев за то, что в Скуратове не было выдержки, не былострогого напускного вида собственного достоинства, которым заражена была всякаторга до педантства, – одним словом, за то, что он был, по их же выражению,«бесполезный» человек. Однако на веселых не на всех сердились и не всех тактретировали, как Скуратова и других ему подобных. Кто как с собой позволялобходиться: человек добродушный и без затей тотчас же подвергался унижению. Этоменя даже поразило. Но были и из веселых, которые умели и любили огрызнуться испуску никому не давали: тех принуждены были уважать. Тут же, в этой же кучкелюдей, был один из таких зубастых, а в сущности развеселый и премилейшийчеловек, но которого с этой стороны я узнал уже после, видный и рослый парень,с большой бородавкой на щеке и с прекомическим выражением лица, впрочемдовольно красивого и сметливого. Называли его пионером, потому что когда-то онслужил в пионерах; теперь же находился в особом отделении. Про него мне ещепридется говорить.

Впрочем, и не все «серьезные» были так экспансивны, какнегодующий на веселость хохол. В каторге было несколько человек, метивших напервенство, на знание всякого дела, на находчивость, на характер, на ум. Многиеиз таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигалитого, на что метили, то есть первенства и значительного нравственного влиянияна своих товарищей. Между собою эти умники были часто большие враги – и каждыйиз них имел много ненавистников. На прочих арестантов они смотрели сдостоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, уначальства были на хорошем счету, на работах являлись как будтораспорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например, за песни;до таких мелочей они не унижались. Со мной все такие были замечательно вежливы,во все продолжение каторги, но не очень разговорчивы; тоже как будто издостоинства. Об них тоже придется поговорить подробнее.

Пришли на берег. Внизу, на реке, стояла замерзшая в водестарая барка, которую надо было ломать. На той стороне реки синела степь; видбыл угрюмый и пустынный. Я ждал, что так все и бросятся за работу, но об этом ине думали. Иные расселись на валявшихся по берегу бревнах; почти все вытащилииз сапог кисеты с туземным табаком, продававшимся на базаре в листах по трикопейки за фунт, и коротенькие талиновые чубучки с маленькими деревяннымитрубочками-самодельщиной. Трубки закурились; конвойные солдаты обтянули насцепью и с скучнейшим видом принялись нас стеречь.