В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор илинепроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумятысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе,другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чемна город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателямии всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служитьчрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие,веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирскогодворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большеючастью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойнымипрогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешатьзагадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в нейукореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие,народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучаютСибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпениемотбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчасже хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясьнад нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения вСибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательнобогатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышницветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам исама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икраудивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земляблагословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют еюпользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самыммилейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моемсердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося вРоссии дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второгоразряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему закономдесятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век вгородке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгороднойволости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудьпропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя изссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскомуязыку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленныхкраях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил АлександраПетровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника,Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававшихпрекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, потридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это былчрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленькийи тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с нимзаговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, сстрогой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь,как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у негокакую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешиваякаждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы,наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем ИванаИваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначеИван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим,ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и чтовообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онположительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такойважный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкатьАлександра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч.Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже ине последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякиесношения, – одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю,знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил изревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие жепреступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря навсе это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам незнаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное.Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои онвсегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшеюобязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать;да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось какое-то страдание иутомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от ИванаИвановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкуритьпапироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсемпотерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянувна меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор,встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я неунялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего самзашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировална самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь,а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькаядевочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как явошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его накаком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и гляделна меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым моимвзглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенныйтаинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он сненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Язаговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобноулыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всемизвестных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил япотом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странносмотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, ячуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках,только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на нихжадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение,отзываясь недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал,что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно ипоказалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляетсвоею главнейшею задачею – как можно подальше спрятаться от всего света. Нодело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, сталобыть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжаяраза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делалон, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?