Из записок неизвестного

Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку,переселился в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково и зажил в немтак, как будто всю жизнь свою был коренным, не выезжавшим из своих владенийпомещиком. Есть натуры решительно всем довольные и ко всему привыкающие; таковабыла именно натура отставного полковника. Трудно было себе представить человекасмирнее и на все согласнее. Если б его вздумали попросить посерьезнее довезтикого-нибудь версты две на своих плечах, то он бы, может быть, и довез; он былтак добр, что в иной раз готов был решительно все отдать по первому спросу иподелиться чуть не последней рубашкой с первым желающим. Наружности он былбогатырской: высокий и стройный, с белыми, как слоновая кость, зубами, сдлинным темно-русым усом, с голосом громким, звонким и с откровенным,раскатистым смехом; говорил отрывисто и скороговоркою. От роду ему было в товремя лет сорок, и всю жизнь свою, чуть не с шестнадцати лет он пробыл в гусарах.Женился в очень молодых годах, любил свою жену без памяти; но она умерла,оставив в его сердце неизгладимое, благодарное воспоминание. Наконец, получив внаследство село Степанчиково, что увеличило его состояние до шестисот душ, оноставил службу и, как уже сказано было, поселился в деревне вместе с своимидетьми: восьмилетним Илюшей (рождение которого стоило жизни его матери) истаршей дочерью Сашенькой, девочкой лет пятнадцати, воспитывавшейся по смертиматери в одном пансионе, в Москве. Но вскоре дом дяди стал похож на Ноевковчег. Вот как это случилось.

В то время, когда он получил свое наследство и вышел вотставку, овдовела его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая в другой раззамуж за генерала, назад лет шестнадцать, когда дядя был еще корнетом, но,впрочем, уже сам задумывал жениться. Маменька долго не благословляла его наженитьбу, проливала горькие слезы, укоряла его в эгоизме, в неблагодарности, внепочтительности; доказывала, что имения его, двухсот пятидесяти душ, и безтого едва достаточно на содержание его семейства (то есть на содержание егомаменьки, со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек ипроч.), и среди этих укоров, попреков и взвизгиваний вдруг, совершеннонеожиданно, вышла замуж сама, прежде женитьбы сына, будучи уже сорока двух летот роду. Впрочем, и тут она нашла предлог обвинить моего бедного дядю, уверяя,что идет замуж единственно, чтоб иметь убежище на старости лет, в чемотказывает ей непочтительный эгоист, ее сын, задумав непростительную дерзость:завестись своим домом.

Я никогда не мог узнать настоящую причину, побудившуютакого, по-видимому, рассудительного человека, как покойный генерал Крахоткин,к этому браку с сорокадвухлетней вдовой. Надо полагать, что он подозревал у нейденьги. Другие думали, что ему просто нужна была нянька, так как он тогда ужепредчувствовал весь этот рой болезней, который осадил его потом, на старостилет. Известно одно, что генерал глубоко не уважал жену свою во все время своегос ней сожительства и язвительно смеялся над ней при всяком удобном случае. Этобыл странный человек. Полуобразованный, очень неглупый, он решительно презиралвсех и каждого, не имел никаких правил, смеялся над всем и над всеми и кстарости, от болезней, бывших следствием не совсем правильной и праведнойжизни, сделался зол, раздражителен и безжалостен. Служил он удачно; однакопринужден был по какому-то «неприятному случаю» очень неладно выйти в отставку,едва избегнув суда и лишившись своего пенсиона. Это озлобило его окончательно.Почти без всяких средств, владея сотней разоренных душ, он сложил руки и во всюостальную жизнь, целые двенадцать лет, никогда не справлялся, чем он живет, ктосодержит его; а между тем требовал жизненных удобств, не ограничивал расходов,держал карету. Скоро он лишился употребления ног и последние десять летпросидел в покойных креслах, подкачиваемых, когда было нужно, двумя саженнымилакеями, которые никогда ничего от него не слыхали, кроме самых разнообразныхругательств. Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылаяматери последнее, закладывая и перезакладывая свое имение, отказывая себе внеобходимейшем, войдя в долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, ивсе-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо.Но дядя был такого характера, что наконец и сам поверил, что он эгоист, апотому, в наказание себе и чтоб не быть эгоистом, все более и более присылалденег. Генеральша благоговела перед своим мужем. Впрочем, ей всего болеенравилось то, что он генерал, а она по нем –генеральша.

В доме у ней была своя половина, где все времяполусуществования своего мужа она процветала в обществе приживалок, городскихвестовщиц и фиделек. В своем городке она была важным лицом. Сплетни,приглашения в крестные и посаженые матери, копеечный преферанс и всеобщееуважение за ее генеральство вполне вознаграждали ее за домашнее стеснение. Кней являлись городские сороки с отчетами; ей всегда и везде было первое место,–словом, она извлекла из своего генеральства все, что могла извлечь. Генерал вовсе это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою бессовестно,задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился на «такой просвирне»? –и никто не смел ему противоречить. Мало-помалу его оставили все знакомые; амежду тем общество было ему необходимо: он любил поболтать, поспорить, любил,чтоб перед ним всегда сидел слушатель. Он был вольнодумец и атеист старогопокроя, а потому любил потрактовать и о высоких материях.

Но слушатели городка N* не жаловали высоких материй истановились все реже и реже. Пробовали было завести домашний вист-преферанс; ноигра кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что генеральша и ееприживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и накартах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали послеобеденного часа,когда опять приходилось составлять партию для виста-преферанса и принимать закаждую ошибку крики, визги, ругательства и чуть-чуть не побои. Генерал, когдачто ему не нравилось, ни перед кем не стеснялся: визжал как баба, ругался каккучер, а иногда, разорвав и разбросав по полу карты и прогнав от себя своихпартнеров, даже плакал с досады и злости, и не более как из-за какого-нибудьвалета, которого сбросили вместо девятки. Наконец, по слабости зрения, емупонадобился чтец. Тут-то и явился Фома Фомич Опискин.

Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этомновом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколькооно имеет право на внимание читателя – объяснять не стану: такой вопросприличнее и возможнее разрешить самому читателю.

Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик изхлеба – ни более, ни менее. Откуда он взялся – покрыто мраком неизвестности. Я,впрочем, нарочно делал справки и кое-что узнал о прежних обстоятельствах этогодостопримечательного человека. Говорили, во-первых, что он когда-то и где-тослужил, где-то пострадал и уж, разумеется, «за правду». Говорили еще, чтокогда-то он занимался в Москве литературою. Мудреного нет; грязное женевежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить помехою его литературнойкарьере. Но достоверно известно только то, что ему ничего не удалось и что,наконец, он принужден был поступить к генералу в качестве чтеца и мученика. Небыло унижения, которого бы он не перенес из-за куска генеральского хлеба.Правда, впоследствии, по смерти генерала, когда сам Фома совершенно неожиданносделался вдруг важным и чрезвычайным лицом, он не раз уверял нас всех, что,согласясь быть шутом, он великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал былего благодетель; что это был человек великий, непонятный и что одному ему,Фоме, доверял он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома,и изображал собою, по генеральскому востребованию, различных зверей и иныеживые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученногоболезнями страдальца и друга. Но уверения и толкования Фомы Фомича в этомслучае подвергаются большому сомнению; а между тем тот же Фома Фомич, ещебудучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской половине генеральскогодома. Как он это устроил – трудно представить неспециалисту в подобных делах.Генеральша питала к нему какое-то мистическое уважение,– за что? неизвестно.Мало-помалу он достиг над всей женской половиной генеральского домаудивительного влияния, отчасти похожего на влияния различных Иван-Яковличей итому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах инымибарынями, из любительниц. Он читал вслух душеспасительные книги, толковал скрасноречивыми слезами о разных христианских добродетелях; рассказывал своюжизнь и подвиги; ходил к обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывалбудущее; особенно хорошо умел толковать сны и мастерски осуждал ближнего.Генерал догадывался о том, что происходит в задних комнатах, и еще беспощаднеетиранил своего приживальщика. Но мученичество Фомы доставляло ему еще большееуважение в глазах генеральши и всех ее домочадцев.