в самом деле болен, то не стыдно ли вам спаивать его?

— Да разве мы пьяные? Ни в одном глазе. Рюмку красного Гаврила, верно, выпил. Да-к, красное и доктора велят пить для подкрепления. Я не принуждаю. Его добрая воля…

Куренков заслонил собой угол стола с батареей бутылок. Парфенов тяжело поднялся с топчана, сделал шаг, качнулся, схватился за спинку стула, уставился на лесничую осоловелыми глазами.

— Многоуважаемая начальница! Справку о моей болезни вам представят в контору. В кон-то-ру. Ясно? Могу я просить вас, не прояв-лять ко мне вашей чуткости? Могу я просить вас забыть дорогу к моему…

— Брось, Гаврюха! — поспешно перебил друга Куренков.

Анастасия Васильевна спокойно смотрела на своего помощника.

— Я пришла к вам по делу. Вы знали о том, что Куренков будет рубить куртину на восьмом? Вы сговорились?

— Он не знал, не знал. Я — сам, — торопливо ответил за товарища Куренков.

Парфенов, не выпуская стула из рук, обернулся к нему, заорал трезвея:

— Почему не сказал, что полезешь в мою куртину? Мою!

— По старой памяти, Гаврила, — примирительно сказал Куренков.

— Ты про старые времена забудь! Куртину я отводил, старался. Мои труды насмарку!

Анастасия Васильевна поверила в искренность возмущения Парфенова, но все же переспросила:

— Так вы не знали?

На нее глянули запухшие от сна и пьянства глаза. В них горела откровенная злоба.

— Не знал… и… не желаю знать! Я болен. Дайте мне покой!

— Спокойной ночи, Гаврила Семенович.

Анастасия Васильевна вышла, не взглянув на Куренкова.

— Мое не тронь! Не тронь! — Парфенов постучал ребром ладони по столу. — Ее куртины можешь… И ну вас всех… Пойду спать.

Куренков постоял у окошка, вернулся к столу, подержал в руках нераскупоренную бутылку, поставил обратно, тронул за плечо лежавшего на топчане друга.

— Гаврила, выпьем? Пес с ней, с куртиной.

— Не хочу.

— Давай, в картишки перебросимся. Иль партийку в шашки?

— Нет желания.

Куренков снял со стены гитару, тронул струны.

— Спой, Гаврила, мою любимую.

— Не хочу.

Куренков повесил гитару на прежнее место.

— Давай в воскресенье закатимся с ружьишком в Чернаволоки, а?

— Михаила, — угрюмо сказал Парфенов, спуская ноги с топчана. — Сколько лет мы дружим?

— Ну шесть. А что?

— Гляди, Михайла, чтоб нашу дружбу не смяла бабья юбка.

— Ты о чем?

Парфенов поймал ускользающий взгляд друга:

— Запомни, Михайла: она — мой враг. Навечно.

Куренков притворно зевнул:

— Завел глупый разговор. Давай-ка лучше выпьем.

Парфенов, не глядя на товарища, залпом выпил полстакана водки, понюхал хлебную корочку и, ни слова не говоря, улегся на топчане.

Куренков пил до поздней ночи в одиночку. На топчане тяжелым сном пьяного человека спал Парфенов. На полу светились осколки разбитого градусника.

10

Анастасия Васильевна постояла на крыльце. Воздух пьянит свежестью. Ночью прошел теплый дождь, и молодая трава блестит на солнце. Поселок давно проснулся. На лесобирже стрекочет пила, возле депо попыхивает свежевыкрашенный паровоз, звонкий призыв рожка приветствует трудовое утро. Вдали раскинулась покатая гора, похожая на степной курган. На вершине — каменный обелиск — памятник воинам, павшим в Отечественную войну. Солнечные лучи горят на розовом камне. По скатам горы разбежались избы соседнего колхоза. Куском пламени горит флаг сельсовета. За горой потянулись леса — дремучие, еще не тронутые топором. Скоро и до них доберутся лесорубы, и синяя зубчатая стена, подпиравшая небо, рухнет, раздвинется полоса горизонта, и глаз по привычке еще долго будет искать исчезнувшие навеки леса. Но почему навеки? Разве не выращивают новый лес ее собратья по профессии? Во всех лесничествах идет борьба за восстановление леса. Ее коллектив: объездчики, лесники, рабочие, семьи сотрудников — не жалеют сил. Но им мешают, не уважают их труд. Оставили куртину на восьмом участке, а Куренков с благословения главного инженера содрал обсеменители с лица земли.

Возмущение, приглушенное тишиной утра, всколыхнулось с новой силой.

Анастасия Васильевна уже не замечала ни ласкового солнечного света, скользившего по речной ряби, ни кружевной березовой листвы, свисавшей над крыльцом, она видела только один дом на краю поселка. Сейчас она отправится в этот дом и потребует уважения к порядкам лесничества.

В конторе леспромхоза ее встретили холодные глаза Стрельцовой.

— Николай Алексеевич разговаривает с трестом. Вы по какому вопросу?

— По служебному.

— А конкретнее?

— Конкретнее я объясню директору.

— Пожалуйста, — с вежливым пренебрежением сказала Стрельцова, не поднимая глаз от бумаг, чтобы не удостоить взглядом лесничую. Стрельцова привыкла встречать у посетителей почтительность к себе. В этом она видела уважение и к «нашему Николаю Алексеевичу». Но эта гордячка в простых чулках никогда не спросит «Николая Алексеевича», а только «директора», когда сам министр лесной промышленности обращается в письмах к Любомирову только по имени-отчеству. Работала Стрельцова с увлечением, с любовью, с временем не считалась, знала до тонкости производство и добрую половину рабочих, приходивших на прием к Любомирову, сама направляла в отделы, где успешно решались их дела.

Ждать пришлось недолго.

Любомиров показал Анастасии Васильевне на кожаное кресло:

— Прошу.

Говорил он хрипловатым баском, глаза под густыми бровями поблескивали, движения сухощавой, несколько сутулой фигуры были по-юношески живы, хотя ему перевалило за пятьдесят, а время и заботы посыпали голову снежком и вырезали на лбу глубокие морщины.

— Товарищ Любомиров, до каких пор будут продолжаться безобразия в лесу? Свалили лучшие деревья, не нашли другого места для волока. — Анастасия Васильевна пересела на стул, уютное кресло не располагало к воинственности. — Участок оголен. С неба не посыплются семена. Вырубать семенники — это… вредительство!

Любомиров заставил себя принять дружеский, миролюбивый тон.

— Ну, зачем такие страшные слова? Утрясем с куртиной.

— Что утрясать? Деревья спилены.

— А вы заранее предупредили бы народ. Мол, глядите, не заденьте куртину. Может, наши не знали, что лесок оставлен на племя.

— Не знали? Вы шутите! План у Куренкова. В лесу куртина обозначена столбами, предупредительные таблицы, номера, затески на деревьях. О порубке мастер советовался с главным инженером.

Любомиров бегло просмотрел какую-то бумажку, расписался на ней.

— Хорошо, Анастасия Васильевна. Я разберусь. Виноват Баженов — он ответит. Если — мастер — с него спросим, с начальника лесопункта. Обещаю вам.

— Я не могу вам поверить. Вы не всегда выполняете свои обещания.

Стрельцова приоткрыла дверь, подслушивала, возмущалась.

Любомиров скорбно вздохнул, поднял глаза на лесничую:

— Тяжело нам с вами живется, ой, как тяжело…

— А нам с вами еще тяжелее. И все идет от вас. В свое время вы воспользовались слабым характером Парфенова и почти бесконтрольно хозяйничали в лесу добрый десяток лет.

— Что мы с вами не поделили, Анастасия Васильевна? — продолжал Любомиров с притворной сокрушенностью. — Портим кровь из-за двух десятков