английскому. За ужином Фролов невзначай спросил, как прошло занятие, и Ванька пустился в разговоры о Конан Дойле.

К пятнице Фролов был вынужден признать, что Юдин ничего не предпринял. Если он и рассказал кому-нибудь о случившемся, то Фролов ничего об этом не знал.

Такая снисходительность к чужим грехам заставляла задуматься. Факт оставался фактом: Юдин уговаривал его остаться. Может, из жалости. Пару дней Фролов убеждал себя, что все так и было, избегая другой, более правдоподобной версии: Сергей Саныч был не против. Он этого хотел. Хотел по-настоящему.

Однажды допустив подобную мысль, Фролов уже не мог от нее отмахнуться. Мысль пробила брешь в толстом панцире, и теперь из-под панциря прорывались другие мысли, пострашнее и позлее. Они выползали сороконожками и разбегались в разные стороны. Как-то утром Фролов ехал на работу и фантазировал о том, какая у него была бы жизнь, будь все это нормальным.

Ведь живут же как-то люди, которым не надо ни к чему себя принуждать. Они женятся по любви, а не потому что надо. Прикасаются к своим женам без содрогания. Не носят повсюду тревогу, свернувшуюся клубком в груди. Но главное — не втискиваются в чужую реальность, как в коробочку. Эти люди не согнуты в три погибели, не изломаны, не подточены.

Почему же у него не так? В его жизнь закралась ошибка. То ли с ним что-то стряслось в утробе матери, то ли взыграли гены дяди Яши, но все покатилось к чертям и, что самое обидное, без его участия.

Будь у него выбор, неужели он бы выбрал такую маету? Вечный стыд, вечную неустроенность. Нет, он никогда не совершал выбора, но отчего-то расплачивался за него. Кто-то другой должен был родиться с таким проклятием. Балерун, актер, певец, богемный жиголо; диссидент, бросающий вызов обществу; пусть даже Сергей Саныч Юдин, живчик и знаток английского языка. Но не он, Владимир Павлович Фролов, работник домостроительного комбината.

— Владимир Павлович! — радостно вскрикнула Танечка, завидев его в курилке в понедельник. — А у меня для вас новости.

Фролов затянулся сигаретой.

— Что, списки пришли?

— Пришли, — согласилась Танечка и, оглянувшись по сторонам, добавила таинственным шепотом: — У меня есть копия. Перепечатка с оригинала в двух экземплярах. Специально для вас и для Александра Геннадьевича.

— А ему-то зачем?

— Ой, вы как будто его не знаете. Ему надо все про всех знать. Ну все, я побежала. Приходите сегодня после обеда.

К пяти часам у Фролова на руках был список очередников. Двести шестнадцать фамилий уместились на десяти листах. Кроме фамилий, в списке указывался номер очереди, дата постановки на учет, дата рождения, площадь проживания, положенный норматив и количество членов семьи, живущих с заявителем на одной площади. Фролов аккуратно свернул бумаги и положил в портфель.

Хлопоты о квартире заставили Фролова отвлечься. Спасительные заботы. Кое-кого из списка он знал, но большинство фамилий звучали невнятной абракадаброй. Абакумова, Абрамов, Арзамасов… Буров, Вострыкина, Грибанов… Лавриненко, Мамонов… Следующей значилась фамилия Носов, и тут сердце Фролова дрогнуло: он отлично знал Носова и частенько обедал с ним в заводской столовой. Носов уволился полгода назад, когда через знакомых устроился в НИИ жилищного строительства.

Сразу за Носовым нашелся еще один человек, внесенный в список по ошибке, — Охотский. Фролов точно помнил, как в апреле весь отдел скидывался на его похороны. Охотский умер от сердечного приступа прямо за рабочим столом. По еловому венку, изгибаясь, ползла траурная ленточка: «Помним, любим, скорбим, домостроительный комбинат № 2».

Теперь Фролов интуитивно понимал, кого ищет: ему нужны были не только те очередники, кто недотягивал до норматива, но и мертвые души — уволившиеся, умершие и неблагонадежные.

В замке заскрежетал ключ. Ванька поставил на пол сумку с продуктами из магазина и занырнул в свой закуток за сервантом. Лена устало спросила:

— Ты чего сидишь как сыч? — Включила лампу на столе и нажала кнопку на телевизоре. Вспыхнул экран, и на фоне привычно зажурчала новостная телепрограмма.

За ужином Ванька опять рассказывал Лене про транзисторы, а Фролов, не убирая бумаг, одной рукой подносил вилку ко рту, а другой переворачивал страницы. Когда Ванька случайно рассыпал крошки по столу, Фролов цыкнул и ревностно поправил стопку.

— Давай-ка поаккуратнее.

Он успел заметить, как Ванька переглянулся с матерью. Лена едва заметно пожала плечами. Этот жест означал: ты же его знаешь. Фролова мучило подозрение, что у Ваньки и Лены есть тайная жизнь, протекающая без его участия: свой язык, мимика и жесты. Общность, из которой он был исключен, несмотря на то, что сидел за тем же столом, жил в той же комнате, дышал тем же воздухом.

Может, они чувствовали, что он другой? Давно уже догадывались, а вслух не говорили.

— А что там у тебя? — Ванька с любопытством заглянул в бумаги. — Ого, это что, списки на квартиру?

Все-то он знает, везде лезет. Фролов перевернул лист и снова пробежался взглядом по строчкам.

— Ты только шибко не распространяйся, особенно про институт.

— Чего это?

— Сейчас как раз шерстят списки очередников, и все, кто не подходит по нормативам, вылетают на раз-два. Мы, слава богу, подходим, но лучше проверяющим не знать, что состав семьи изменится.

— Изменится? — эхом переспросил Ванька.

— Я имею в виду, что ты уедешь в Москву или Ленинград и, очевидно, получишь там общежитие как иногородний студент. Значит, придется выписаться из квартиры, и норматив у нас будет уже другой.

— Стоп-стоп. Я уеду?

— Мы это уже обсуждали.

— Да, и сошлись на том, что еще есть время подумать.

— Повторюсь: главное, никому пока не говори, а то дойдет до проверяющих.

Ванька сказал:

— А вдруг я никуда не уеду?

— С чего бы? — удивился Фролов. — Уедешь, конечно. У тебя есть для этого все данные.

Он сделал сыну комплимент, а тот его даже не заметил.

— Пап, а мое мнение вообще что-нибудь значит?

— Разумеется, — согласился Фролов. — Просто в твоем возрасте оно часто меняется.

— Я ж не ребенок.

— Но и не взрослый. Так, погоди минутку, мне надо выписать пару фамилий.

Лена достала