Не меняется. Ничего.

Разве что я старею лет на двадцать сразу. Понимаю, что не улыбнусь больше. Никогда. Понимаю, что не смогу обрадоваться солнцу или шоколаду, понимаю, что не смогу.

Разве что становится больно, когда я нахожу клочок бумаги в кармане его куртки.

«И солнце садится, и счастье становится невозможным, но только не для тебя. Ты прочитаешь это завтра или сегодня, через год или через сорок лет, но когда бы ты это ни прочитала, знай — я люблю тебя, я всегда любил и буду тебя любить. Если бы не ты, я бы никогда не стал счастливым. Пообещай мне не грустить, моя самая красивая девочка.

Прощай

Мы ещё встретимся, я обещаю».

О чём он думал? Слушал Чичерину и Би-2, конечно, но о чём думал в это же время?

Хочется плакать — эта маленькая бумажка царапает душу. И я впервые за долгое время себе это позволяю. Сижу на диване, и, опустив голову, плачу. Голова начинает болеть от слёз — а я прижимаю к груди листок, пахнущий счастьем, и плачу.

Время цепкими лапками хватает меня за ноги.

Недолюбила. Не смогла.

Не спасла.

Думал ли он, что измеримо маленькому человеку в этом измеримо огромном мире будет так неизмеримо больно?

* * *

Крыша холодная и мокрая от дождя. Небо — чёрное, без звёзд и облаков, невыносимо чёрное, а луна — белая-белая, без единого пятнышка. Издевается, висит там себе наверху и смотрит вниз, ухмыляясь белоснежным свечением. Бесчувственная и безучастная, луна просто смотрит. То ли дело солнце, убивающее с жадностью своим жаром. Да уж, эта парочка под стать королеве и её верному палачу. Под стать мне, ждущей своего приговора.

Только безумцы ходят ночами по кривым холодным крышам, как по земле. Вот я и хожу по ним — мягким шакальим шагом хожу, воя, как раненный зверь. Хожу, прижимая к груди обиталище угасающего кусочка звезды.

Я хожу по этой крыше босиком — шлёпая ногами по огромным грязным лужам, царапая ноги о грубый погнувшийся шифер. Я хожу по крыше зигзагами и кругами, пока не выдыхаюсь, а потом сажусь на этот самый шифер, вытягиваю ноги перед собой и смотрю наверх, пытаясь держать себя в руках. Жаль, что ночами по крышам ходят только безумцы — таким просто грех претендовать на руки, в которых можно себя держать.

Я кричу. Кричу, сидя на ледяной до боли в костях крыше. Обнимая едва тёплую банку из-под варенья, кричу, не сдерживаясь и не думая ни о чём. Меня не волнуют ни соседи, ни спящие дети, никто. Я кричу, забыв обо всём в принципе, я кричу до боли в горле, я кричу и делаю то, зачем карабкалась сюда полчаса назад.

Открутив облезлую зелёную крышку, я отпускаю погасшее почти солнце. Банка из-под варенья леденеет моментально, но мне нет до этого дела — я смотрю вслед исчезающему вдали угольку, что тлеет в небе, как не затушенный окурок.

— Родная, — слышу голос сестры позади себя, и меня передёргивает невольно: как она тут оказалась?

Поворачиваюсь к сестре лицом и чувствую, что по губам из носа тоненькой струйкой течёт кровь. Металлическая и сладковатая на вкус, тёплая и быстрая. Про себя я конечно радуюсь, что в темноте сестра её не видит.

Когда на плечи мне ложится колючий шерстяной плед, я начинаю дрожать — до этого о холоде я почему-то не думала. Сестра молча устраивается рядом со мной, я кладу ей голову на плечо — кровь стекает по шее, я чувствую, как мокнет моя майка.

— Всё ещё сбудется, — тихо говорит сестра, обнимая меня за плечи одной рукой. Я верю ей изо всех сил, которых осталось чуть больше, чем ничего.

Господи, как я скучаю…

* * *

Четыре дня я прогуливаю школу — выхожу из дома в положенные восемь часов утра, около пятидесяти минут жду, пока сестра уедет на работу и возвращаюсь домой. Стабильно закрываю дверь на тяжёлую ржавую защёлку, снимаю обувь и принимаюсь за уборку. За три дня в нашей квартире не осталось ни одного пятна — унитаз начищен до блеска, полы насквозь пропахли хозяйственным мылом и уксусом, оконные рамы будто бы опустели — настолько прозрачными стали стёкла. Мастерскую я привела в порядок раз семь — шесть раз наводила беспорядок, семь раз убиралась. В квартире не осталось ни одного пятна — а я продолжала снова и снова драить полы и окна, выбивать ковры на улице, протирать пыль с немногочисленных полочек и коробок. Я изматывала себя до невозможного, сто раз подряд вслух проговаривая такие слова как «пыль» и «грязь». Когда сестра возвращалась с работы, я уже спала — у меня просто не оставалось времени на лишние мысли.

На пятый день моих прогулов ровно в десять ноль-ноль в мою тяжёлую железную дверь постучали. Сначала тихо, едва слышно — так стучат обычно люди из ЖЭКа или налоговой. Потом чуть громче — так стучат назойливые соседи, которым все обо всех нужно знать. И, наконец, поняв, что я открывать не собираюсь, в мою дверь забарабанили — так громко и так настырно, как не умеет никто на свете кроме одного-единственного человека.

Грохот стоял адский — и я просто уже не выдержала, подошла к двери и стукнула в ответ, зная, что меня поймут. Бить в дверь тут же перестали.

— Чего тебе? — прижимаясь лбом к двери, спрашиваю я. Мне не нужно наклоняться к глазку, чтобы знать, кому хватает наглости так шуметь.

— Мне тебя, — холодно отвечает Балерина, и я слышу, как она щёлкает зажигалкой, — не будь дурой, открой. Я не кусаюсь.

Тяжело вздыхая, отпираю защёлку и дёргаю дверную ручку — Балерина, стоит мне открыть дверь, выдыхает дым мне прямо в лицо.

— Привет, — холодно бросает она и, обойдя меня, заходит в прихожую. Я прикрываю дверь.

— На звонки не отвечаешь, потерялась совсем… чем у тебя так воняет? — спрашивает Балерина, оглядываясь по сторонам. Я лишь киваю в сторону ведра со смесью воды, мыла и уксуса. Короткое «а» в ответ, прыжок на диван — а я стою в дверном проёме, прислонившись к косяку.

На Балерине — тонкий голубой сарафан простого кроя и широкополая кремовая шляпа. Я в своей серой изорванной спортивке просто не смею подойти к ней ближе. Да мне и не хочется.

— Я понимаю, как тебе грустно, — говорит она, — он тоже был моим другом. Но слушай, это не повод