себя так вести. Такое бывает, ты же не маленькая, должна понимать. Почему ты прогуливаешь?

Я киваю.

— Почему ты прогуливаешь? — повторяет вопрос Балерина. Я в свою очередь думаю, поняла ли она, что за жидкость застыла тёплым морем в красном ведре — в её-то доме, наверное, навороченными порошками полы моют.

— Не игнорируй меня, — щёлкнув пальцами, требует Балерина, а я молчу. Она что-то ещё говорит мне, а я лишь продолжаю смотреть на краешки её платья и думать про её полы. Порошки для мытья, наверное, лучше наших с сестрой духов пахнут…

Я не успеваю понять, когда Балерина вскакивает на ноги и оказывается рядом со мной — зато я прекрасно понимаю, что она делает, стоит ей оказаться со мною рядом. Холодным хлыстом её ладонь оставляет след на моей щеке — я чувствую, как гореть начинает кожа. Я ощущаю себя медведем, выдернутым из спячки.

— Ответь мне, твою ж мать! — кричит мне в лицо Балерина, и капли её слюны остаются у меня на носу, — хватит строить из себя жертву!

И это, наверное, становится последней каплей. Соломинкой, которой ломают города и спины гордых верблюдов. Искрой, которая сжигает сотни деревьев. Эта плоская, брошенная просто так фраза становится струной, которой положено доиграть всю песню — я точно знаю это, потому что в следующий миг Балерина держится за нос, а пальцы её рук окрашиваются в яркий красный цвет.

— Ты чё творишь?! — шумно дыша ртом, вопит Балерина, — чё ты блять делаешь?..

— Вон, — тихо говорю я, указывая на дверь.

Она, поднимая на меня слезящиеся глаза, грузно выдыхает:

— Прекращай делать драму. Он умер, и это — факт, и ты…

— Вон!! — кричу я, с силой ударяя ногой о пол.

Балерина опускает руки, и, пальцами пройдясь по моим щекам, уходит — по прежнему шумно дыша ртом и шатаясь из стороны в сторону. Я слышу, как она бранится, натягивая на себя свои босоножки на каблуках — а потом слышу сдавленное и почти искреннее:

— Мне жаль. Но пожалуйста, не глупи.

Громко хлопает входная дверь, а я остаюсь стоять, не дрогнув и не шевельнувшись. Капли крови на полу портят всю созданную мной чистоту, а потому, опомнившись, я топаю в ванную за чистой тряпкой.

«Как можно называть себя героем, если у тебя есть руки и ноги, а ты всё равно выдумываешь себе проблемы?»

Я выжимаю тряпку и выпрямляюсь, считая до трёх.

Нужно быть героем.

* * *

На шестой день я всё-таки собираюсь с духом и иду в школу, пересилив себя. А зря. Лучше бы сидела дома, протирая полки — на них в моё отсутствие точно появилась пыль, я уверена.

В этот день не проводят ни подготовок к экзаменам, ни нормальных уроков — только лекции о духовности, правильности и морали наших поступков. Но худшее в этом дне — не лицемерие учителей, не лживые слова о заботе и переживаниях из уст, изъеденных презрением к нам.

Словно специально в этот день нам объединяют уроки вместе с классом Совы — «для продуктивности».

Для продления моих мучений, скорее.

В классе, что ни урок — гомон, шум, громкие речи учителей (даже матери Балерины, которой надо бы теоремы нам объяснять) о том, как важна жизнь и как прекрасна она, и как мы, дети, должны её ценить. Меня практически не замечают, и я этому очень радуюсь. И, вроде, без приключений надо бы пройти этому дню — но под конец уроков всё, конечно, портится.

Мы сидим в душном кабинете, детей — около пятидесяти человек, все жмутся друг к другу, потеют, и гомон их мне напоминает хрюканье. Пятьдесят свиных туш, толстых, сочащихся гноем и смердящих своими мерзкими словечками. Пятьдесят первая среди них — не свинья, а кобра, чужая среди своих. Сидит за последней партой, одна — и все эти поросята готовы жаться к друг другу, терпеть тесноту, лишь бы быть подальше от неё, лишь бы с ней не сидеть. А ведь она, пятьдесят первая душа в этой чаше, даже капюшон не открыла, ядом ни в кого не плюнула — сидит себе спокойно и вовсе не ждёт, кого бы убить.

Пятьдесят первая, если не глядя считать головы.

Первая и единственная, если искать среди трусливых свиней хладнокровную кобру.

Пятьдесят вторая (если считать по головам) свиная туша заходит в класс, и все пятьдесят свиней замолкают — наступает благословенная тишина. Учитель начинает очередную лекцию о смысле жизни, о важности его поиска — а змея, притаившись, слушает, едва сдерживая усмешку.

— Психологи по всей стране пытаются помочь детям, — улыбается учитель, и по улыбке её видно, что её вот-вот вырвет от своих же слов, — вы же знаете, что так нельзя, да? В мире идёт пропаганда суицида, в интернете создают множество сообществ такого вот характера, поэтому вы не обижайтесь, когда ваши вещи забирают на проверку…

Кобра фильтрует сказанное, отсеивая вредные вещества. Она защищается от вранья, как сахар в её организме защищает её от собственного же яда. Кобра смеётся полученному результату.

«Психологи по всей стране пытаются детям мыть мозги. Так нельзя, в мире идёт пропаганда суицида, нужно чистить детей, чистить, чтобы они разучились думать и стали ещё уязвимее».

А почему в разделе «нужно» не значится, например, «любить»?

Крик учителя рывком вытаскивает меня из моих размышлений, заставляя вместо чешуи вновь увидеть человеческую кожу на своих руках.

— Сними наушники! — кричит учитель на мальчишку за первой партой, а потом в один момент меняет ярость на елейную улыбочку, — или хочешь повторить судьбу нашего дорогого? Смотри, собьёт машина, а ты тормозов не услышишь…

Я вскакиваю, ударяя ладонью о парту. Все смотрят на меня — ошарашено, с насмешкой, недовольно. Учитель молчит. Я сгребаю всё с парты в ранец и иду в сторону двери. Сладковатый запах гнили раздражает — всё вокруг превращается в туман, сквозь который просвечивают противные свиные рыла.

— Куда пошла? — рявкает мне вслед учитель. Я на секунду останавливаюсь.

— В туалет, — говорю в итоге. Меня на самом деле мутит.

— Что ты там забыла? — смеясь, кричит кто-то с задних парт.

— Выблевать всё дерьмо, которого наглоталась от вас, — незамедлительно отвечаю я и ухожу. Даже не хлопаю дверью. По коридору, вылетая из класса, пробегает шёпот, затем — крик учителя, призывающий к тишине. Я переключаюсь на бег. Несусь со всех ног, влетаю в туалет и просто сползаю по стенке на грязный холодный пол.

Тошнота подступает к горлу неприятной горечью и хлюпаньем в горле — я едва успеваю доползти