– Ну, и ладно. Бертранд всегда меня раздражал. На удивление противный тип. Мы как-нибудь без него обойдемся. Надо было уходить сразу.

Иерофант Грейвз пригласил меня поехать с ним. Это, бесспорно, был знак одобрения. Признание того, что мое ученичество началось. Мы едем в Опа-Лока, навестить одну семью, которая не относится к пастве Церкви тяжеловооруженного Христа. Это бывшие соседи бывших соседей иерофанта, но сейчас эти люди нуждаются в утешении. Иерофант сидит за рулем, я – на переднем сиденье. Сижу, рассматриваю четки, которые иерофант прикрепил к приборной панели, чтобы можно было читать молитвы, стоя в пробках. Молитвы – важная часть всякой религии. Все религии отличаются друг от друга, но я не знаю ни одной, в которой верующим не надо молиться. Религиозный обряд. Обрядовая религиозность. Признак истинного благочестия.

Я стал большим почитателем иерофанта. Меня восхищает его стойкость и твердость характера. Он тоже вечный неудачник, как и я сам, но он положил тридцать лет жизни на то, чтобы создать свою церковь со средним числом прихожан в двадцать душ. Он человек заурядный, не слишком умный, и вряд ли добьется чего-то большего. Но у него поразительная сила духа, и это достойно всяческого уважения.

Иерофант говорит о конце света и о задницах монашек. Он – из того поколения, для которого юмор неотделим от монашек и фермерских дочек. Но мы уже подъезжаем. Пора прекращать разговоры о задницах и конце света, выходить из машины и идти в дом, где умирает маленький ребенок.

Мы пришли утешать людей в горе. Это действительно очень большое горе. Вселенская несправедливость, не имеющая оправдания. Иерофант, бывший сержант морской пехоты, может гордиться своей отвагой: он бесстрашно высаживается на берег страдания и бросается в самую горячую точку.

Локетты – молодая семейная пара. Балвин – безработный игрок в хай-алай. Его жена Нина работает санитарным инспектором пищевых продуктов, но хочет уволиться, чтобы ухаживать за Эстер, их трехлетней дочуркой. У Эстер лейкемия, и жить ей осталось не больше нескольких месяцев.

Разумеется, мы с иерофантом ничем не можем помочь их горю. Здесь уже ничего не исправишь. Но иерофант умеет найти правильные слова – слова утешения и поддержки. Я его слушаю и действительно преисполняюсь уверенности и оптимизма. Люди, как правило, слышат то, что им хочется услышать, и когда кто-то уверенно повторяет нам вновь и вновь, что не надо терять надежды: может быть, все образуется, – это не то чтобы утешает, но хотя бы не дает впасть в отчаяние.

Быть циничным и даже бесчестным – это в общем несложно. Тут есть только одна проблема: как бы ты ни старался, у тебя все равно не получится стать законченным циником. Я не люблю детей. Потому что, как правило, дети шумные и вонючие. Все свое время ты тратишь на то, чтобы их накормить, а потом проследить, чтобы они не испачкали штаны, и при этом ты должен любить их без памяти и тихо млеть в их присутствии.

Но Эстер – действительно очаровательная малышка. Сидит в своем уголке, тихо играет с какими-то странными фишками на деревянной доске, улыбается. С виду – здоровый, счастливый ребенок. Неужели нам всем при рождении дается столько чистой и искренней радости? И куда эта радость девается потом? Эстер буквально лучится радостью, и даже я на мгновение почти растворяюсь в этом сиянии, но потом вспоминаю о ее болезни, и мне становится нехорошо. Если бы я мог, я бы отдал этой девочке свою жизнь (во всяком случае, в то мгновение я искренне верил, что именно так бы я и поступил, но кто знает… может быть, если бы такое действительно было возможно, я бы в последний момент испугался и пошел на попятный) , главным образом, потому что мне все равно этой жизни осталось не так уж и много, и потому что Эстер – такая светлая и хорошая в отличие от меня или иерофанта, – не потратит жизнь зря.

Мы уходим. Я иду весь подавленный и унылый. Да, я знаю, жизнь – сложная штука, но от этого знания мне не легче. Кстати, за сегодняшний день иерофант еще больше вырос в моих глазах. Легко рассуждать о сочувствии и душевной щедрости, когда в небе радостно светит солнце, а на твоем счету в банке лежит изрядная сумма денег, а когда у тебя самого столько проблем, очень трудно найти в себе силы, чтобы сопереживать другим людям. Может быть, он действительно чем-то помог. Но даже если и нет, он хотя бы пытался. А это уже кое-что.

На обратном пути иерофант предлагает заехать в супермаркет. По дороге как раз есть “Publix”. Совершая покупки прилюдно, необходимо блюсти благочестие, потому что ты никогда не знаешь, кто заглянет в твою корзинку. Иерофант закупается на неделю, и его тележка буквально завалена замороженными свиными отбивными, а в моей корзинке – только батон хлеба и одинокая папайя по сниженной цене. Когда бережливость входит в привычку, ты уже не считаешь, что в чем-то себя ограничиваешь, а те редкие исключения, когда ты бездумно транжиришь деньги, становятся маленьким праздником и приносят еще больше радости.

Мы становимся в очередь к кассе, и за четыре ряда от нас я замечаю четырех кришнаитов. Я ни разу не видел, чтобы последователи Кришны ходили в супермаркеты поодиночке. Видимо, они всегда ходят группами, как минимум, из четырех человек: один кришнаит знает дорогу до супермаркета, второй знает дорогу из супермаркета, третий возит тележку, а четвертый ведет переговоры с кассиршей.

– Не смотри на них, – шепчет мне иерофант. – Веди себя естественно.

Мы уже выложили наши покупки на ленту у кассы. Интересно, а что в моем случае означает “вести себя естественно”? Вести себя, как безработный торговый агент по продажам осветительного оборудования? Вести себя, как безработный торговый агент по продажам осветительного оборудования, который ведет себя так, словно он Господь Бог?

Выходим из магазина, загружаем покупки в багажник. Но иерофант не торопится сесть в машину. Он аккуратно замазывает номерные знаки густым слоем грязи. Говорит, чтобы я сел за руль, а сам внимательно осматривает гараж. Садится на переднее пассажирское сиденье, достает из бардачка темные очки и бейсболку с эмблемой “Miami Heat”. Надевает очки и бейсболку, снова роется в бардачке, достает еще одну пару темных очков, вручает их мне, а потом достает пистолет.

– Тиндейл, ты видишь тут камеры слежения? Я не вижу.

Я смотрю по сторонам. Вроде бы камер действительно нет. А если даже и есть, я их не вижу.

– Когда я скажу, сразу же заводи мотор и езжай, – говорит иерофант, и его тон явно предвещает недоброе.

Появляются кришнаиты с тележкой, начинают перекладывать покупки в свой микроавтобус. Иерофант приподнимает пистолет и говорит:

– Двадцать второго калибра. Самое что на есть подходящее оружия для слуги Божьего.

У меня ощущение, что я сейчас наложу в штаны. Я уже совершил преступлений лет на двадцать в тюрьме особо строгого режима, и если мне все-таки суждено угодить за решетку, пусть это случится по моей вине, а не по вине кого-то другого. Мы подъезжаем поближе к кришнаитам, иерофант высовывается из окна и трижды стреляет, целясь в бок микроавтобуса. Как я понимаю, он не собирается никого убивать. Просто хочет припугнуть этих красавцев. Я жму на газ, и мы уносимся прочь.