– Я и в чистилище узнала бы эту поступь, – еле вымолвила она, и, обратившись к двери, мы увидели доктора.

Он стоял на пороге и глядел на нас.

Я говорю дочери: «Зверюга пригнал бы их сюда бичом», – и, направляясь к гробу, думаю: «С тех пор как доктор оставил наш дом, меня не покидало убеждение, что все наши действия определяются высшей властью, победить которую мы не в состоянии, пытаемся ли противиться ей с напряжением всех своих сил или же разделяем бесплодный бунт Аделаиды, затворившейся от всех в молитве».

Когда я, глядя на сидящих на кровати бесстрастных индейцев, одолеваю расстояние, отделяющее меня от гроба, мне кажется, что с первой струей воздуха, будто вскипающего над покойником, я вдыхаю всю горечь обреченности, которая разрушила Макондо. Надеюсь, алькальд не будет тянуть с разрешением на похороны. Я знаю, что снаружи, на томимых зноем улицах ожидают люди. Знаю, что женщины, жадные до зрелищ, припали к окнам, позабыв, что на огне кипит молоко и подгорает рис. И я уверен, что даже эта последняя бунтарская вспышка не по силам кучке выжатых и опустошенных людей. Их способность к борьбе подорвана днем выборов, тем воскресеньем, когда они всполошились, стали строить планы, но были разбиты и так и остались в иллюзиях, будто сами распоряжаются своими судьбами. И все это, казалось, было предопределено, выстроено с тем, чтобы направить события по пути, который медленно, но неотвратимо привел бы нас к нынешней среде.

Десять лет назад, когда нагрянуло разорение, общие усилия тех, кто стремился выкарабкаться, могли бы восстановить Макондо. Достаточно было выйти в поля, опустошенные банановой компанией, расчистить их от бурьяна и начать все сначала. Но человеческую палую листву отучили от труда и терпения, приучили не верить ни в прошлое, ни в будущее. Ее приучили жить лишь настоящим, утоляя в нем свою ненасытную прожорливость. Немного времени понадобилось нам, чтобы осознать: палая листва разлетелась, но без нее и возрождение уже невозможно. Палая листва все принесла нам и все унесла. После нее осталось лишь то воскресенье в руинах былого процветания и в последнюю ночь Макондо неизбежное слепое буйство дня выборов с четырьмя оплетенными бутылями водки, выставленными на площадь в распоряжение полиции и охраны.

Если даже в ту ночь Зверюга сумел остановить их, хотя жив был еще дух бунтарства, то сегодня-то он мог бы пройти по домам с бичом и согнать их на похороны этого человека. Священник держал их в железной узде. Даже когда он умер четыре года назад, за год до моей болезни, эта узда чувствовалась в том упоении, с каким люди опустошали свои клумбы и несли цветы на могилу, чтобы отдать Зверюге последний долг.

Этот человек был единственным, кто не присутствовал на похоронах. И именно он был единственным, кто был обязан жизнью беспрекословному и непостижимому преклонению жителей селения перед священнослужителем. Потому что в ту ночь, когда на площади выставили четыре большие оплетенные бутыли с водкой, на Макондо налетела группа вооруженных варваров, и селение, объятое ужасом, хоронило своих мертвых в общей могиле, кто-то, должно быть, вспомнил о том, что на углу живет доктор. К его дверям принесли носилки и крикнули ему (он не открыл, отвечал изнутри): «Доктор, примите этих раненых, другие доктора не справляются», и он ответил: «Отнесите их куда-нибудь в другое место, я ничего не умею», и ему сказали: «Вы единственный доктор, который остался, помилосердствуйте», и он ответил (так и не открыв дверь), как представлялось толпе, стоя посреди комнаты с высоко поднятой лампой, освещавшей его жесткие желтые глаза: «Я забыл все, что знал. Несите их куда-нибудь еще», – и так остался за запертой дверью (потому что с тех пор дверь не открывалась никогда), в то время как мужчины и женщины Макондо агонизировали перед ней на носилках. Толпа была способна на все той ночью. Собирались поджечь дом и обратить в кучку пепла его проклятого обитателя. И так бы оно и было, если бы не появился Зверюга. Многие решили, будто он с самого начала был там, невидимый, как бы неся стражу во избежание сожжения дома и человека. «Никто не дотронется до этой двери», – сказал он, как потом вспоминали. И сказал он это, раскинув руки крестом, а его тяжелое мрачное лицо, похожее на коровью морду, освещалось вспышками народной ярости. И порыв был укрощен, отхлынул. Но был еще достаточно силен, чтобы прозвучал приговор, предопределивший неизбежное пришествие этой среды.

Подойдя к кровати, чтобы приказать моим людям открыть дверь, я подумал: «Он должен прийти с минуты на минуту». И еще подумал, что если через пять минут он не придет, мы без официального разрешения возьмем гроб и вынесем на улицу, и, если уж на то пошло, похороним его перед собственным домом.

– Катауре, – обращаюсь я к старшему, и едва тот успевает поднять голову, как я слышу шаги алькальда, приближающиеся из соседней комнаты.

Я знаю, что он направляется ко мне, и пытаюсь быстро повернуться на каблуках, опершись на трость, но больная нога подводит, и я лечу вперед, не сомневаясь, что рухну и разобью лицо о край гроба, но уже в полете встречаю его руку, на которой надежно удерживаюсь, и слышу его примирительно-глуповатый голос:

– Не беспокойтесь, полковник. Я гарантирую, ничего не случится.

Я знаю, что это так, но понимаю, что говорит он это, чтобы приободрить самого себя.

– Не думаю, что что-то может случиться, – говорю я не то, что думаю, а он что-то говорит о кладбищенских деревьях и вручает мне разрешение на захоронение. Не читая, я складываю его, прячу в карман жилета и говорю:

– Так или иначе, чему быть, того не миновать. Будущее расписано, как предсказания в альманахе.

Алькальд направляется к индейцам-гуахиро. Он приказывает им заколотить гроб и открыть дверь. Я смотрю, как они засуетились в поисках молотка и гвоздей, которые навсегда скроют от света этого человека, этого бесприютного скитальца, которого я видел последний раз три года назад у своей постели, когда я пошел на поправку. Его голова и лицо были тронуты преждевременной старостью. Тогда он только что спас меня от смерти. Казалось, та же сила, что привела его сюда, подав весть о моей болезни, поддерживала у постели, пока я выздоравливал. Он сказал:

– Вам нужно упражнять понемногу ногу. Возможно, вам придется отныне ходить с палкой.

Два дня спустя я спросил, чем могу оплатить свой долг перед ним, и он ответил мне:

– Вы ничего мне не должны, полковник. Но если хотите сделать одолжение, присыпьте меня землей, когда я окоченею. Единственное, в чем я нуждаюсь, так это чтобы меня не сожрали стервятники.

В самой этой просьбе, в манере, в звучании его шагов по плиточному полу было слышно, что этот человек начал умирать уже давно, хотя пройдут еще три года, прежде чем эта отсроченная и несовершенная смерть осуществится всецело. И сегодня она осуществилась. Думаю, и в веревке не было необходимости. Легкого дуновения ветерка хватило бы, чтобы загасить последнюю искру жизни в его жестких желтых глазах. Я предчувствовал все это с той самой ночи, когда мы разговаривали в его комнате перед тем, как он ушел жить с Меме. Так что, возложив на меня обязательство, которое я сегодня исполню, он нисколько меня не удивил. Я ответил ему искренне: