дорогой мамочки приключился инсульт. Смерть внука подкосила ее. А свекровь не могла, не потеряв лица перед людьми, запретить мне ухаживать за родной матерью.

Я почти переехала в мамину квартиру, даже ночевала там. В дом мужа ходила, как на работу: помыть, почистить, приготовить. А потом снова спешила туда, где меня ждали усталые родные глаза и перекошенная, но такая ласковая улыбка.

— Беги от них, дочка, — говорила мама. — Уезжай, пока они не спохватились и не заперли тебя снова.

— Как я тебя брошу, мам? — спорила я.

— Не думай обо мне! Договорись, чтобы меня забрали в интернат для лежачих, и уезжай! Ты ведь несчастлива с мужем.

Бросить маму я так и не решилась, но заявление о разводе тайком написала и отнесла куда надо. Ах, как орала свекровь, когда узнала! Какими словами меня обзывала! Требовала, чтобы я забрала заявление, обещала, что испортит мне жизнь. За маму я не боялась: ей свекровь уже ничем навредить не могла. За себя после смерти сына я тоже бояться как-то перестала, поэтому заявление так и не забрала.

Разводили нас с мужем долго и мучительно. Если бы не мама, которая, как могла, поддерживала во мне решимость и боевой дух — не знаю, как бы я выстояла. Зато, когда, наконец, в моем паспорте появился символ свободы — штамп о разводе — какой же это был праздник! Но я и не догадывалась, что мама держалась только ради меня, а как поняла, что перед государством и законом я больше не мужняя жена — то мигом сдалась и угасла за какой-то месяц. Словно хотела, чтобы я потеряла то последнее, что держало меня на прежнем месте.

Мама!.. Как же мне без тебя плохо…

Я вытерла слезы, высморкалась и заставила себя вернуться мыслями в настоящее.

Кофе для Эдуарда был готов. Шарлотку я разогрела в микроволновке. Но Скворцов ушел, закрылся у себя в кабинете — я слышала, как щелкнул замок.

И вот что мне теперь делать? Ломиться в запертую дверь? Но ведь хозяин, кажется, дал понять, что не хочет меня видеть. И обед надо дальше готовить. Знать бы еще — станет ли мой хозяин обедать. Совесть говорила мне, что я своими неловкими словами могла лишить мужчину всяческого аппетита.

Насколько было бы проще, если бы Эд был намного старше меня и не такой… привлекательный. И если бы сразу дал понять, что я для него — только прислуга, которая должна помнить свое место. Но он вел себя слишком непоследовательно! То становился суровым и далеким начальником, то улыбался и шутил, делал небольшие подарки, вроде разрешения покупать что-то для себя на его деньги, то просил о помощи, явно переступая через собственную гордость…

Я не могла не восхищаться им, сочувствовала его беде, но время от времени симпатия сменялась недоумением и раздражением. Вот как пару минут назад, когда Эд ни с того ни с сего повысил на меня голос. Уезжая подальше от свекрови и бывшего мужа, я дала себе слово, что больше никому и никогда не позволю кричать на себя!

Опять не о том думаю… Быстро закинула в кипящий бульон овощи. Составила на поднос чашку с кофе и блюдце с кусочком шарлотки. Мысленно перекрестилась и пошла к своему хозяину — просить прощения. Он меня, конечно, задел, повысив голос, но это — мелочи по сравнению с тем, какую боль причинила ему я неосторожным высказыванием про сиделку!

Поскреблась в запертую дверь — неловко удерживая поднос в одной руке, неуверенно. Застыла, прислушиваясь.

Скворцов открывать не спешил.

Я снова поцарапала по двери — стучать не решалась. Позвала просительно:

— Эдуард… Эд! Открой, пожалуйста! Я тебе кофе принесла!

За дверью послышались шаги. Замок щелкнул. Я поспешила просочиться в появившуюся щель прежде, чем хозяин заберет поднос и снова закроется. Похоже, он так и собирался поступить, но, обнаружив, что я уже вошла, выгонять не стал.

— Поставь на стол, — произнес глухо и отошел к окну.

Там, за окном, по-прежнему накрапывал дождь, было серо и безрадостно. В кабинете Эдуарда тоже было сумрачно. Странно — почему он не включает свет? Разве при ярком освещении он не стал бы видеть хоть капельку лучше? Еще и очки зачем-то снял…

Я шагнула к стене, щелкнула выключателем. Люстра под потолком вспыхнула электрическим солнышком — так ярко и жизнерадостно, что я даже немного сощурилась, дожидаясь, когда глаза привыкнут.

Эд, который как раз обернулся и смотрел мне вслед, вздрогнул, сморщился, быстро прикрыл глаза локтем.

— Выключи, — приказал еще более глухим голосом, чем до этого.

Не дожидаясь повторного приказа, я быстро нажала на клавишу. Комната тут же погрузилась в полумрак, который показался мне густым, как кисель.

— Прости! Я опять что-то сделала не так?

Скворцов медленно опустил руку. Нащупал подоконник, присел на него. Глаза мужчины были закрыты, на лице застыло мучительное выражение.

Мне стало жутко.

— Тебе больно? — я сделала к Эду один шаг, другой. Встала прямо перед ним, всматриваясь в напряженное лицо, в сжатые добела губы и сведенные к переносице брови.

— Нет, не больно. Но на ближайшие четверть часа я ослеп полностью. — Скворцов выдавливал из себя слова через силу. Его кадык вздрагивал, когда он натужно сглатывал ком в горле, прежде чем втянуть в грудь новую порцию воздуха.

— Почему… Почему ослеп?! Как это вообще?..

— Светобоязнь. У каких-то там клеток на глазном дне не хватает… сил, чтобы приспособиться к слишком сильному потоку света.

— Извини! Я не знала! — похоже, на этот раз мой вскрик получился настолько отчаянным, что Скворцов удивленно приподнял брови. — Я не хотела навредить тебе… и обидеть тебя словами про сиделку — тоже не хотела! Пойми! Я работала до замужества социальным работником, а потом сама была сиделкой… при маме. Привыкла…

— При маме? Что с ней случилось? Где она сейчас? — Эдуард стоял с закрытыми глазами и забрасывал меня вопросами.

Я опустила голову. В носу защипало от подступающих слез. Мамы не стало совсем недавно. Прошло чуть больше сорока дней. Я с горечью думала о том, что через год, когда придет время заменить простой деревянный крест на ее могилке памятником — я вряд ли смогу это сделать…

— Ее больше нет. У меня больше никого нет. — Всхлип все же прорвался.

Я прикусила до боли нижнюю губу, вынуждая себя дышать ровно.

— Иди сюда. — Эд протянул мне ладонь.

Его голос прозвучал мягко, и я, как завороженная, скользнула в объятия Скворцова. Замерла, вжавшись в широкую грудь и обхватив сильную спину.

Реветь больше не хотелось. В груди росло