не знаю… Я использовал уже строение всех птичьих крыльев, какие только мог достать, и мне кажется, что крылья для человека сделать бесспорно можно. Страус действительно летает тяжело, но летает, а птица Скала…

Еврей усмехнулся.

— Вы не верите в Скалу? Есть о ней всё-таки предания, несомненные.

— Но птичьи кости?

— Что мне там кости! Всё глупость! Достаточно того, что птица, состоящая из мяса и костей, летает; поэтому человек летать должен и будет. Нужны ему только крылья в больших пропорциях, чем у птицы.

— А где же сила, чтобы ими двигать? — спросил еврей.

— Сила? Силу можно искусственно удвоить, утроить!

— Ну! Почему же не делаете крыльев?

— Давно их делаю…

— Но их не пробовали?

— Не готовы! Всё сам должен делать. Всё! Перья ощипывать, перья подбирать, кости тесать, складывать, пружины вставлять, жизни моей не хватит и на одно крыло.

Еврей по-прежнему улыбался, но так незначительно, что Пудловский, весь занятый своей мыслью, не мог заметить его улыбки. Скорее, веря в то, что еврей разделяет его убеждения, он всё запальчивей объяснял прогресс своей странной работы.

— Если бы я мог получить перья Скалы! А! Отдал бы полжизни. Их строение лучше бы объяснило мне о крыльях для человека.

— Почему не отправитесь в дорогу за ней? — спросил Хахнгольд.

— Шутишь, рабби? Я шуток не люблю, идите отсюда, вы меня не понимаете.

И хотел открыть дверь, когда еврей взял его за руку.

— Послушай меня, мастер, я тебя о чём-то хотел спросить.

— Ну, о чём?

— Об одном из твоих жаков.

Пудловский презрительно сплюнул.

— О котором же из этих шутов?

— Кто последним вписался.

— Пойдём в первую комнату, там список учеников.

Они вошли и магистр, заперев дверь, вытащил книжку, в которой вычитал имя Мацка Сковронка.

— Марцин Сковронок! Бледный, блондин, молодой.

— Хороший латинист… утлично учится.

— Не знаете что-нибудь о его роде и родителях?

— Сирота.

— Он не говорил что-нибудь о себе…

— Разве я бы его спрашивал.

— Позовите и спросите, я буду в другой комнате.

— Тебе это для чего, Хахнгольд?

— Что вам до этого? Мне это нужно. Я вам достану страусиные крылья.

— Точно?

— Несомненно достану.

— Только там в моей комнате ничего не трогай! Ради Бога, не прикасайся даже, ты мог бы уничтожить работу стольких лет, если бы сдул одно пёрышко.

Еврей, смесь скрылся.

Пудловский высунул голову за дверь и позвал:

— Heu! heu! Studiosi! Есть там кто?

Несколько пищащих голосков отозвались.

— Позвать мне Мацка Сковронка.

— Он тут.

— Иди один ко мне.

Пудловский нетерпеливо подзывал пальцем, стучал ногой и, впустив мальчика, сел на стул, уставил в него глаза, покашлял и так начал:

— Твоё имя… Мацек Сковронок?

— Так точно.

— Откуда родом?

— Из Руси.

— Дальше…

— Что далше?

— Родители, какого сословия, живы или умерли, кто опекун и близкий?

— Сирота, родителей не имею и не помню…

— Кто они были?

— Бедные люди… шляхта… с Руси.

— Как зовут?

Мальчик замялся.

— Не знаю.

— Где же ты воспитывался?

— На милости у людей.

— Но где?

— В русском Полесье.

Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.

— Имеешь кого из родни?

— Никого.

— Кто тебя сюда прислал?

— После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.

— Один?

— С ангелом-хранителем.

Магистр серьёзно кивнул головой.

— Расскажешь мне ещё что-нибудь о себе?

— Что? Пожалуй, что очень бедный.

— Имеешь сестёр, братьев?

— Никого.

— Иди, и учись, буду о тебе помнить. И не будь любопытным.

Мацек, невольно бросив взгляд на комнату, заметил еврейскую шапку на стуле, всё понял, ему стало холодно, вышел дрожа.

Едва дверь за ним закрылась, молча втиснулся задумчивый Хахнгольд.

— Ты слышал?

— Слышал.

— Узнал, чего хотел?

— Всё.

— А страусиные крылья?

— Будут.

— Почему тебя интересует этот сирота?

— Почему? Ничего! Так… любопытство!

— О! О! Думаешь шутить со мной, в этом что-то есть.

— А что должно быть?

— Тайна…

Хахнгольд пожал плечами и молча потащил Пудловского, который тут же пошёл закрыться в своей мастерской.

VIII

Торг о человеке

Теперь перенесёмся в жилище знакомого нам уже из предыдущих глав романа кампсора Хахнгольда, который жил в своём собственный домике в Казимеже, в части города, предназначенной для израильтян. У его усадебки, окружённой вместе с садом и примыкающими строениями высоким палисадом и даже частью стен, был один только вход, через ворота, выходящие на нижнюю улочку.

Сами ворота так редко отворялись, что их петли заржавели, деформировались створки. Только обитая дверка с гирей и огромным замком, оснащённая внутренней задвижкой, представляла обычно вход. За двориком был одноэтажный домик, низкий и длинный, с фасада жалкий, немного более презентабельный с тыла. Крыльцо, опирающееся на два столбика, закрывало вход в сени и хозяйские комнаты. Там, однако, ничего не объявляло ни о богатейшем еврее, ни об учёном человеке. Всё было просто, и даже бедно по-еврейски. Латунные еврейские светильники свисали с потолков, простые сосновые лавки служили для сидения, а по углам поднимались высоко выстланные тапчаны за разноцветными занавесками, с кучами подушек и перин. Пройдя несколько одинаково убранных комнаток, тесных и грязных, только теперь вы натыкались на обитую дверь, ведущую в мастерскую Хахнголдьда. За эту дверь никто уже из домашних не входил: ни жена, ни дети кампсора, а из навещающих те только, которых он сам вызывал. Две обширные сводчатые комнаты, из которых одна была полутёмной, составляли это тайное убежище.

И тут было бедно, но за видимым запустением и пренебрежением проглядывала скупость, чувствовался скрытый где-то достаток. Стол, прикрытый старой потрёпанной скатертью, покрытый книгами, бумагами, был завален астрологическими картами, каббалистическими знаками на пергаментах, инструментами, которые выдавали алхимика.

Нигде, однако, даже в другой комнате, не было печи, реторт и приличного оборудования, работающих в великом деле, потому что Хахнгольд, страстно предаваясь алхимии, никогда, однако, на свой счёт и в своём доме испытаний не проводил. Прочитав что-нибудь новое в книжках, он шёл к знакомым адептам герметичных тайн и там пользовался чужими материалами и оборудованием. Поэтому тут, в доме, только фрагментарно, единично реципенсы, реторты и бутылки с осадками выдавали алхимика.

Там было больше следов еврейской каббалы, баламутных астрологических вычислений, гороскопов и каких-то непонятных вычислений. На стенах не было тех любопытных вещей, любимых мудрецами прошлых времён: ни змеиных шкур, ни высушенного крокодила, ни мумий, ни костей скелета, которых, впрочем, еврей без того чтобы заслужить у своих единоверцев имени скептика, хранить бы не мог.

Вместо этого висели шубы, одежда, богатое оружие, ремни и т. п., в залог, наверное, взятые фанты. Другая комната, полутёмная, была полна кувшинов, сундуков,