— Увидите.

— Какая-то афера.

— Ведь король её хорошо знает, он осудит.

Прибывший с нетерпением дёрнул за шляпу, возмущался, ругался потихоньку и, грызя ногти, стоял, задумавшись, несмотря на то, что хотел показать равнодушие.

— Но со всем можно справиться, — добросил Хахнгольд.

— Конечно, — пробурчал незнакомец, — всегда есть какое-нибудь средство.

— Ребёнка можно ещё заранее убрать, прежде чем король приедет в Краков.

— Всё-таки мы об этом условились.

— Условились, правда, но я думал, что это легко сделать, а это очень трудно. Его стерегут.

— Кто его стережёт?

— Кто? Невидимые, незнакомые люди. Какие-то женщины, какая-то шляхта, что над ним бдит неустанно.

— Это непонятно, — скрежеща зубами, прервал прибывший, румяное лицо которого стало ярко-красным, а дерзкое выражение лица уступило гневному.

— Деньги! — шепнул еврей. — И сегодня всё кончится…

— Много?

— В два раза больше, чем мы условились.

— В два раза… ошалел! Даже у меня нет столько и, пожалуй…

— Тогда на что нам напрасно болтать? Будьте здоровы…

— Подожди, подожди… последнее слово… дам в три раза больше, и сегодня, сегодня ребёнка в Кракове не будет?

— Не будет, — сказал еврей.

— Слово?

— Слово и рука, а деньги?

— Дам в залог драгоценности.

— Где они?

Незнакомец, казалось, раздумывал, колебался, беспокоился, и наконец добавил:

— Как увижу, что вы своё выполнили, я их отдам.

— Гм! — презрительно сказал еврей. — А кто за вас поручится?

— Благородное слово!

— Тот, кто на такие дела, как вы, уговаривает, не может дать благородного слова.

Незнакомец вспыхнул, вздрогнул.

— Тысяча чертей, — закричал он, — а кто мне поручится за вас, Хахнгольд?

— Что вы? Не кричите так! Оставьте меня в покое. Я и вас, и вашей веры не хочу… Будьте здоровы.

— Если бы я даже отдал вам деньги или драгоценности, вы готовы мне завтра снова поведать о новых трудностей и больше требовать.

— Это может быть, — сказал еврей спокойней.

— Значит, что же?

— Доброй ночи, и всё, потому что уже поздно.

— Подожди, я отсюда так не уйду… ты меня подвёл, я…

— Ну… что?

— Я мстить буду! — закричал, дёргая за рукав еврея, незнакомец.

Хахнгольд рассмеялся.

— А это как? — спросил он насмешливо.

Сказав это, он нахмурил брови, сплюнул, повернулся задом и оставил незнакомца на крыльце. Служанка пошла отворить ему калитку. Уже совсем смеркалось, когда одетый в зелёное посланец выскочил на улицу с признаками наивысшего нетерпения.

Хахнгольд выглянул за ним и усмехнулся, говоря себе:

— Завтра придёт!

IX

Лагус

В бурсе, в которую был вписан Мацек, на следующий день царил беспорядок, который обычно объявляет, что жаки выходят из школы. Было это пополудни. Пудловский крутил ключом в замке, устремляясь в свою комнату, детвора тем временем сбегала, голося, с лестницы, пела, кричала и, разбрасывая по углам книжки, линейки, бумаги, выбиралась за милостыней.

У двери под образом святого Георгия жаки делились на кучки, взяв в руки свои горшочки, книжки под мышку, ранцы на спину.

Каждая кучка отправлялась в свою сторону, начинала петь тонкими голосами песни, знакомые краковским мещанам, выпрашивающие милостыню.

Одни сели недалеко от бурсы, другие — под стеной кладбища и костёла, запели песню в ожидая милосердия прохожих, другие в одиночку пустились в дома, в которых за выполненную работу им давали куск хлеба, иные, проходя кучками в порядке от ворот до ворот, у каждых останавливались и пели до тех пор, пока им не отворяли и не бросали обычную дань в горшочек и ранец. Потом эту дань равно делилась между попрошайками. Песни были по большей части набожными, а обычно и самая подходящая: «О Провидении». Потому что и эти дети как же были похожи на птенцов из песни, которым Отец Небесный посылает зерно для корма.

Но сколько неприятностей нужно было вынести в этом тяжёлом и ежедневно повторяющемся паломничестве! Сколько мучения для детей! Сколько нещадно закрытых дверей! Сколько издевательства иногда!

Там боязнь жаков, где-то скупость закрывали ворота. Дома могущественных и шляхты жаки обходили, нанося им визиты с диалогом и песней только в праздники, ежедневный сбор пожертвований происхожил больше всего и почти исключительно по мещанам.

Весёлые, хоть голодные группки, часто в этом скитании сбивались с дороги. Показывался еврей, этот главный неприятель жака, все сыпались на него и до тех пор колотили, пока незаконного козубальцу не побеждали. Старшие заглядывали под чёлки и вуали проходящих мещанок, согласно предпочтению, вежливым словом или острым упрёком их привествуя. Младшие сворачивали с дороги ради птиц, для того, чтобы посмотреть на розовых и золотистых лавках фрукты и булки.

Чем дальше шли так жаки, тем больше кучки уменьшались и делились. Некоторые имели свои излюбленные ворота и, отказываясь от коллективной милостыни, направлялись за своей.

В одной из этих кучек, выбегающих, как чёрные муравьи из бурсы, был Мацек Сковронек, Павлик Сорока, а во главе Урвис.

Тот, побив уже Мацка за то, что называл непослушанием, совершённым в день св. Гавла, шёл во главе колонны на расстоянии двадцати шагов, громче других напевая. Потом, точно что-то вспомнив, замолчал, приблизился прямо к Мацку, схватив которого за руку, отвёл в сторону.

— Слушай-ка, — сказал он, — ты помнишь, каких я тебе шишек набил?

— Уж должен помнить, потому что ещё их имею.

— Это хорошо… пусть это будет тебе наукой, чтобы старших слушал. А теперь за шишки награда. Пойдём только со мной.

— Куда?

— А что тебе до этого? Не будешь, наверно, жалеть. Зачем же нам от братьев отделяться? Увидишь, на что.

— Оставь меня, возьми Павлика Сороку, я пойду со своими.

— Но если я тебе приказываю идти со мной!

— Смилуйся, оставь меня в покое.

Урвис выставил огромный кулак и поднёс его под нос Мацку.

— Видишь? — спросил он с флегмой.

— Вижу! — сказал дрожащий мальчик и удрал, пустившись как стрела вперёд по улице.

Урвис засучил рукава, надел сильней шапку и за ним.

Напрасно старался Мацек, потому что с каждой минутой был ближе к нему Урвис, который угрозами и проклятиями преследовал убегающего мальчика.

На повороте к большому рынку Урвис схватил жачка за руку и, ударив его сильно в голову, вынудил остановиться. Мацек, плача, упал на камни.

— Тихо, клоун, тихо! Оставлю тебя в покое, только молчи и иди за мной. Слышишь, иди за мной!

— Иду, — грустно рыдая, простонал, вставая, сирота. — Иду, но куда меня ведёшь?

— Под костёл Девы Марии, там есть кто-то, кто с тобой хочет увидиться.

Мацек, которому в голову пришла Агата, остановился, блеснул глазами и веселей уже ответил Урвису:

— Почему же ты мне этого раньше не говорил? Я знаю, кто там меня ждёт, и один пойду.