Мы побеседовали о предстоящей сессии. У нас со Светланой были занятия по русскому, а у Валери – семинар по физике, у того самого нобелевского лауреата, который заставляет мыть лабораторное оборудование.

– Это так несправедливо, – жизнерадостно говорила Валери. – У брата – целый месяц каникул, а я сразу после Нового года должна ехать назад – поливать кислотой изношенные катоды, потому что профессор жмотится купить новые.

– Он заставляет их пользоваться канцерогенными растворителями, – вставила Светлана.

– Они еще не признаны канцерогенными, – сказала Валери.

Ферн ходила только на лекции и лабораторные и ехала, по ее словам, в основном из-за растений.

– Да мне и не нравится столько времени торчать дома, – добавила она.

На покрытый восьмью дюймами снега Бостон опускались сумерки. Мы совершили ряд оплошностей: сели на метро, а не в такси, и проехали несколько остановок в сторону Брэйнтри вместо Эйлуайф.

– Норт-Квинси, – произнес цифровой голос, и двери отворились в мерцающую темноту.

– Это разве не в другой стороне? – спросила Валери.

Мы выглянули в открытую дверь. Она закрылась.

– Следующая остановка Уоллэстон, – сказал робот.

На Уоллэстоне мы долго не могли найти переход на противоположную платформу. У Светланы, кроме чемодана, были еще две огромные спортивные сумки.

– Не знаю, зачем я тащила всё это с собой, – вздохнула она. Самую тяжелую сумку вверх по лестнице волокли мы с Валери.

Кампус обезлюдел. В столовой была освещена только половина зала, на единственной работающей линии продавали спагетти и консервированные персики. В пустом помещении наши голоса казались чем-то исчезающе маленьким.

В моем блоке царило невероятное спокойствие – казалось, можно услышать, как падает снег. Анжела всё еще гостила у своей семьи, а Ханна из-за снега застряла в Сент-Луисе. Она постоянно писала мне об этом имэйлы – порой в стихах.

Утром начался русский. Иван отсутствовал. Нам велели рассказать о каникулах.

Я пыталась заниматься в общаге, но там было слишком тихо. Стоило поднять глаза, я тут же встречала испытующий взгляд Эйнштейна. «Ну что теперь?» – казалось, говорил он.

В итоге я отправилась в библиотеку и села там на пятом этаже у окна, смотрящего на ресторан «Гонконг», безоконное здание, игравшее огромную роль в воображении Ханны. «Представь – заказать ролл с красным яйцом», – частенько говаривала она. По соседству с «Гонконгом» располагался «Баскин-Роббинс» – абсолютно темный, лишь мерцают лампочки холодильников. Его закрыли еще в начале зимы.

Пятый этаж библиотеки пустовал, и хотя в обычное время пользоваться компьютерами здесь нельзя, я вынула ноутбук и принялась писать о людях в розовой гостинице.

Выглянув в окно, я увидела, что в закрытом «Баскин-Роббинсе» стоят двое в окружении ножек перевернутых стульев на столах. Один из них то ли был невероятно толст, то ли носил огромное пальто.

В два часа ночи библиотека закрылась, и я пошла по свежему снегу домой. Небо расчистилось, показались звезды. Даже от самой близкой звезды свет доходит до твоих глаз уже четырехлетним. Что через четыре года будет со мной? Неопределенное время: где ты? Через четыре года я уже дойду до тебя.

Мне не спалось. Я мысленно считала до пяти утра. В полдевятого пошла на русский. Иван по-прежнему отсутствовал.

Аэропорт открылся, и вернулась Ханна. Она ужасно радовалась. По ее словам, у них дома нужно вести себя очень тихо и всегда ходить в носках из-за белых ковров и душевнобольного старшего брата. Я никогда прежде не задумывалась о домашней жизни Ханны и о том, почему именно она производит столько шума.

* * *

В четверг с утра по дороге на разговорный русский я забрала в магазине пакет со свежеотпечатанными фотографиями розовой гостиницы. Я еще старалась держать пакет приоткрытым, как уже входила в класс. Даже не оглядывая аудиторию, я поняла, что Иван – здесь.

Оказалось, у нас устный экзамен. Там были два профессора, которые пришли нас послушать, и магнитофон. Нас попросили назвать в микрофон имена и фамилии – наши настоящие имена, чтобы они могли ставить баллы.

– Иван Варга, – громко произнес Иван в микрофон и передал его мне. Я раньше не знала его фамилию.

Нам предстояло разыграть начало «Нины в Сибири», вслух объясняя все наши действия и мысли и употребляя как можно больше грамматических конструкций. Я была совершенно не подготовлена, но вдруг ощутила невероятную, беспрецедентную легкость в речи.

– Сейчас я должна говорить с отцом Ивана, – сказала я. – Прекрасно. Он меня не любит. И никогда не любил. Я знаю, что он сейчас своим угрюмым голосом произнесет: «Бог его знает». Да, со мной вечно так.

Все рассмеялись. Я поняла, что присутствующие сочувствуют Нине, ее объективным обстоятельствам, столь аномальным и скверным. Внутри мира этого рассказа никто не упоминал или не признавал, что происходящее – аномально, и поэтому читатель склонен принимать всё без вопросов. Но стоит тебе указать на эту аномальность с фактами в руках, как люди в реальном мире сразу распознают ее и начинают смеяться.

Я поймала себя на том, что вспоминаю, как в детском саду воспитатели показывали нам «Дамбо» и как я впервые поняла, что все дети в классе, включая даже главных задир, болеют против мучителей Дамбо. Вновь и вновь они хохотали и аплодировали, когда Дамбо добивался успеха или когда что-то нехорошее случалось с его врагами. Но ведь это же вы, – думала я про себя. Как они могли не видеть? Они не понимали. Эта истина меня поразила, я была ошеломлена. Все считали себя Дамбо.