– Вот. Ваш кофе… – вздрогнул он от нежного Розиного голоска. – Может, вам яичницу с беконом сделать?

– Нет. Я стюдня наелся, – с удовольствием изобразил он тещин голосок, сделав ударение на букву «ю».

Роза обернулась к нему, сжав губы в рвущейся наружу улыбке. Но вырваться на волю ей так и не позволила – соблюла свое плебейское положение домработницы. Вроде того – не стоит со мной в такие игры играть. Да он и не играет, больно ему надо. Он просто поддержать ее хотел. Сама ж утром от обиды плакала…

После кофе в голове немного прояснилось. А с ясностью пришла прежняя тоска. Отчаянно захотелось в ту, старую свою жизнь, где не было ни совета директоров, ни отца, ни тещеньки, ни заплаканной домработницы Розы… Там, в старой жизни, все было ясно и понятно, там все было определено легкой, незатейливой простотою, и никому он был ничего не должен. И стыдиться за себя там было не надо. В конце концов, он лучший автослесарь был в своей мастерской! А это дорогого стоит, между прочим, когда ты в своем деле – лучший. Пусть это дело и не престижное. День пролетал – как одна минута. А сейчас тянешь его, этот день, тянешь… Не на пользу пошла ему спесивая барская жизнь. И обратной дороги нет. Не поймет его никто, если он назад запросится. Анька с тещенькой уж точно не поймут. Да и отец тоже. Придется терпеть, привыкать, подлаживаться. Как говорится, стерпится-слюбится.

Хорошо, хоть этот чертов совет директоров надолго не затянулся. Посоветовались, и будет. Даже морду лица не пришлось надувать. И в потолок плевать тоже не пришлось. В конце поднял вверх руку, как все, проголосовал за что-то непонятное, и дело с концом. Даже усмехнулся тихонько про себя – ишь, насобачился…

– Что это с тобой? – склонился к нему отец, когда все задвигали стульями, вставая из-за стола. – Странный ты сегодня.

– Почему – странный?

– Сидишь улыбаешься… Что тебе таким смешным показалось?

– Да нет. Все нормально, не обращай внимания. Из меня остатки похмелья выходят.

– А… Ну хорошо. Но ты все-таки не сиди с отсутствующим видом, вникай, прислушивайся. Если что непонятно – спрашивай. Хоть у кого. И не бойся быть осмеянным. Здесь и в голову никому не придет над моим сыном смеяться. Еще и спасибо скажут.

– За что спасибо-то?

– А за честь выбора… Так что тормоши любого, сам увидишь. И вообще, пора уже тебе прочувствовать особое свое положение… Пора, пора, сынок!

– Хорошо. Я постараюсь, папа.

Отец дернулся немного, будто короткая дрожь по нему пробежала. Всегда его после этого «папы» колбасит. И на лице странное выражение появляется – трогательное, беззащитное. На долю секунды, но появляется. А потом – щелк! – и исчезает, будто и не было. И снова ледяная корка надменности на лице, как защитная маска. Тяжело ему, наверное, эту корку на себе носить. И другим тяжело об эту корку лбом стучать. Вон секретарша жмется в дверях, боится войти.

– Ладно, иди, сынок… Вечером жду. Ты со своими бабами будешь?

– Ага. Куда ж я без них?

– Ну-ну… Давай вечером поговорим…

Анька себе блестящие туфли конечно же прикупила. И розовое блестящее платье напялила. Подол из-под шубы торчит, по снегу волочится. И в парикмахерскую они с тещенькой успели зайти. То есть, извините, в салон. Он и не знал даже, что теперь все парикмахерские гордо салонами обзываются. В общем, навели полный марафет с мытой шеей, выкатились из подъезда к машине, гладенькие, ухоженные, как два круглых розовых леденца. У тещеньки шуба новая, дорогая, выражение лица надменное, не идет, а плывет медленно и гордо. А глазами так по сторонам и шныряет, восторженных и завистливых зрителей ищет. Откуда тебе тут зрители возьмутся, деревенская ты дурища? Если б по главной улице родного села Похлебкина в таком виде прошлась, там бы на тебя из каждого окошка и повосторгались, и позавидовали. А здесь теток в шубах да с чистой шеей и без тебя перебор, так что завидовать некому.

Отец их встретил приветливо, как всегда. Стоял в гостиной рядом с молодой женой-именинницей, обнимал ее за нежную талию. Впрочем, талия лишь прикидывалась, что она сама по себе такая нежная, проглядывала за ней железобетонная и основательная, воспитанная в жестком тренажерном седьмом поту мышца. Звали именинницу Машенькой, и была она не просто так моделью с подиума, а моделью-интеллектуалкой, то есть с высшим образованием. И личико присутствием высшего образования изо всех сил кочевряжилось, старалось отобразить чувственную составляющую хозяйкиной сущности. Вроде того – не подумайте плохого, я тут по большой любви стою, а не из меркантильности. Ага. Сейчас. Так мы тебе и поверили. Кого хочешь обмануть, дурочка? Да от твоей приятной и слишком широкой улыбки так и прет денежной одержимостью, как от плутоватого, но очень образованного и до макушки интеллектом насыщенного народного депутата. Потому и у отца ты в женах оказалась, что он страсть таких одержимых молодок любит. А впрочем, ему-то какая разница? Мало ли кого отец любит? Его дело…

– Анечка! Здравствуй, моя дорогая! Ну что же ты долго ко мне едешь? А я тебя жду, жду, так соскучилась… – раскрыла навстречу Аньке свои тощие, но тренированные и красиво оформленные объятия Машенька.

Анька послушно сунулась было в эти объятия, но вдруг остановилась как громом пораженная, вперила взгляд в Машенькину шейку, произрастающую нежным ростком из трогательно хрупких, но очень элегантных ключиц. Что ж, понятно. Колье на той шейке красовалось действительно взгляда достойное. И неискушенному было ясно, какие порядочные материальные средства в него вложены. Бедная Анька. Это ж надо – так с собой не совладать. Стоит и пялится на виду у всех. Алчет. Лучше бы уж действительно громом поразилась, меньше б неловкости для других создала. Для него по крайней мере.

– Нравится, Ань? – стараясь придать голосу побольше простодушной демократичности, пропела Машенька и глянула на отца снизу вверх с благодарностью. – Это мне Андрюша подарил…

– Ничего, Анюта, и тебе муж такое же купит когда-нибудь. Со временем. Когда работать научится. Ты, главное, не отчаивайся, – с такой же обманно-простодушной демократичностью проговорил отец и подмигнул сыну заговорщически.

Лучше бы не подмигивал. От этого подмигивания настроение вдруг испортилось, будто давешняя тоска проснулась, подняла обиженно голову. Да и в голосе отцовском довольно отчетливо прозвучали нотки явного к Аньке презрения. По крайней мере, он их точно услышал. И хотя отцовское лицо изо всех сил выражало полное к Аньке благодушие, проглядывала за ним тайная улыбка этого шутовского внутреннего веселья. По крайней мере, глаза точно смеялись. Нет, оно понятно, конечно. Смешно Анька выглядит в своей простодушной алчности. Потому и смешно, что простодушной! Зато у твоей красавицы Машеньки алчность далеко не простодушная, она циничная, изощренная, красиво уложенная в коробочку городского воспитания и высшего образования. Необработанный алмаз от бриллианта ничем не отличается. Разве что блеском, но природа у них одна. Так что презрение твое, дорогой папочка, всего лишь кривое зеркальце собственных семейных отношений, не больше…