— Наслышан я о вашем Лутове, — сообщил собеседник. — Выдает себя за художника. Видел я его работы. Низкопробные буржуазные формы. Крайне примитивный стиль. Архетипичные образы красоток и красавцев. Называет себя революционером, точно под царский трон бомбу подложил, однако на деле не совершил ничего более выдающегося, нежели передача единственной листовки. К тому же Лутов — эксплуататор и тунеядец, пьющий кровь рабочих принадлежащего ему завода. Бо́льшую часть времени уделяет попыткам соблазнить девиц, водящих дружбу с марксистами. Вы как раз в его вкусе. Остерегайтесь!

Вместе с социалистами Анна отправилась на митинг, проводимый на фабрике по изготовлению красок, возле речных доков. Рабочие вышли на стачку после того, как один из их собратьев утонул в чане с дегтем, а мастер оштрафовал брата погибшего, без разрешения пропустившего рабочий день ради похорон.

Вскоре после заката по гаревой дорожке к заводу шли шестеро.

Сухопарый человек в одежде с чужого плеча, руководитель кружка, шагал первым и нес в кожаной котомке, перекинутой через плечо, пачку листовок, горшок с клеем и кисть.

Рядом — плотный, откормленный юноша в черной кожаной кепке и новой кожанке, с лицом, изрытым с детства оспинами. Узел на поясе куртки пухлый юноша затянул столь крепко, что казалось, будто его невозможно развязать, кроме как усевшись и загнав в переплетение железный костыль из тех, которыми забивают шпалы, и оттого владелец кожанки походил на цифру восемь. В одной руке юноша нес тетрадь и химический карандаш. Собирался писать статью для нелегального издания — «Губернский вестник юных социал-демократов».

Маленькая простоволосая женщина в коричневом пальто, со светлыми кудрями с бледной и гладкой, точно воск, кожею, с большими водянисто-голубыми глазами, несла свернутое знамя, сшитое из красной материи. Семенила, слегка опустив голову, точно опаздывала и ожидала, что ее вот-вот выбранят. Чем лишь подчеркивала красоту своей соседки — высокой красавицы, настоящей королевы социалистов, в каракулевой шубейке, носившей на своих черных, коротко постриженных волосах замызганную кепчонку так, точно то была последняя модель венской шляпки. Гладкая смуглая кожа, высокие скулы. По бабушке красавица была из бурятов. В обтянутой перчаткой руке женщина несла сумочку и то и дело оборачивалась к Анне, одаривая девушку улыбкой.

Та плелась позади, неся на одном плече штатив и дагеротипные пластины, а на другом — аппарат на ремне. Рядом с Анной шел человек с ласковым, поросшим щетиною лицом — еврей в старой бурой шапке медвежьего меха, встопорщившегося от сырости. Он нес пустой ящик.

По дороге еврей старался разъяснить Анне тонкости марксизма, девушка пыталась внимательно слушать, но в то же время силилась понять, каково это — оказаться соблазненной собственным отцом, что есть соблазн, что такого особенного происходило между мужчинами и женщинами в романах, после чего с дамами обходились столь бессердечно…

Пока шестеро приближались к тесному месту сбора перед запертыми заводскими воротами, поток рабочих становился все более и более многолюдным. Двести человек стояло на пожухлой траве и на частью оттаявшей, частью замерзшей грязи между горами химических отходов, собираясь в кучки вокруг пары краснобаев, обсуждающих, как быть дальше.

У ворот выстроились солдаты, на взгорье, между рекой и рабочими — с дюжину верховых казаков, а в укрытии недостроенного кирпичного склада, что поближе к городу, наблюдали за происходящим, покуривая и переговариваясь, кавалергарды.

Вместе с другими социалистами Анна подошла к человеку в шерстяном пальто и войлочной шапке, с лоскутом алой ткани, повязанным над локтем.

Мужчины обменялись рукопожатиями, предводитель рабочих приветствовал студентов кивком. Взгляд его задержался на женщинах чуть дольше, пожилой рабочий прищурился, повернулся к руководителю кружка, снова взглянул на женщин, кивнул и заговорил с предводителем социалистов.

Рабочий был гораздо старше рослого студента, однако же давно успел миновать преграду к взаимопониманию, отчего смотрел на руководителя кружка и разговаривал с ним не как рабочий со студентом, и не как самоучка со слушателем университетских курсов, и не как мужчина, успевший на своем веку изрядно подраться и зачать детей, говорил бы с бледным юношей, едва ли не девственником, до недавних пор проживавшим в лоне относительно благополучного семейства, но подобно человеку, попавшему в затруднительное положение и обратившемуся к знатоку, способному подсказать выход.

Остальные бастующие цыкнули на бойких своих ораторов и направились к двум беседующим. Две социалистки развернули в длину красное знамя. Губы людей зашевелились: те, кто умел читать, складывали написанный белыми буквами призыв: «Каждому из рабочих — почет, уважение и справедливость!»

Еврей опустил в грязь принесенный ящик, руководитель кружка поднялся на предложенный постамент, отчего оказался на целую голову выше толпы. Отдал пожилому охапку агиток, и тот принялся раздавать листовки.

Когда бастующие увидели молодого агитатора, в рядах их наступила тишина. Повеяло благоговейным ожиданием, наподобие того, что снисходило на последователей и адептов старинных культов в исполненные чудотворений первые дни древней веры, когда впервые пронеслось Слово, предвосхищенное молвой о могуществе своем. Доносились только еле слышное бормотание машин на заводе, конское ржание, сдавленный кашель.

Оратор заговорил, и сильный голос его уносил далеко, взмывая ввысь и падая, точно парящий орел, а бастующим казалось, будто оратор понимал их тяготы, что говорящий способен перечислить все лишения, описать их, точно сам месяцами наблюдал за работающими, незримо присутствуя за плечом, пока те трудились над отстойниками, чанами и сушилками.

Агитатору было знакомо рабочее ремесло, он восхищался чужим трудом. Называл собравшихся уважаемыми рабочими, товарищами и братьями. Знал, сколь мизерно жалованье и сколь продолжительна смена, как гонят прочь покалечившихся, не дав на пропитание ни копейки, а порой и преследуют с околоточными, обвиняя в якобы нанесенном машинам ущербе при причинении увечий конечностям и травмах головы; как панибратски обращается с тружениками заводчик, точно перед ним крепостные или малые дети, и что львиная доля жалованья возвращается в карманы фабриканта платой за осаждаемые крысами и клопами бараки, где ютятся рабочие со своими семьями, а остатки дохода спускаются в фабричной лавке; и что сын владельца безнаказанно надругался над дочерью одного из рабочих: от семьи откупились золотыми червонцами и отправили назад, в Харьков, настрого запретив возвращаться; было оратору известно и последнее из мерзких злодеяний заводчика: как держал брат утопшего за руку, чуя стук пульса, а когда на похоронах бросил заводчику обвинения, тот впал в бешенство и принялся бить смельчака палкой по голове, покуда из ушей не пошла кровь, фабриканта пришлось удержать, а не то появилось бы еще одно мертвое тело, но до суда дело так и не дошло.

Речь оратора завораживала: даже когда студент прервался, рабочие не шелохнулись и не издали ни звука. Выступающий продолжил, сопровождая слова жестами, грозил кому-то сжатым кулаком, рассекал воздух левой ладонью, раскидывал руки, вскидывался, точно кот на мышь, пригибался и поводил вытянутой рукой над головами толпы, подбоченивался, наклонял голову набок, после чего нагибался вперед, тыкая пальцем в лица собравшихся: ты, ты и вот ты — все! Мы вместе!