не остается места для других мыслей. Пойдет пешком, и плевать, что отсюда до ее квартиры полчаса на машине. Будет идти всю ночь, сразу в пекарню на утреннюю смену, как раз успеет за семь часов. «Давай с нами!» – энергично зовет Пэмми. С ней Джульетта. Сара не успевает даже раскрыть рот, как они ее уже утаскивают, словно веселые разбойники, подхватив под локотки. Двор заметно опустел, пьющие и курящие попрощались с хозяином, пока не напились и не накурились. Дэвида нигде не видно – а может, и вовсе не было. Грег Велтин ждет в газебо – беседке на заднем дворе, – он хотел поговорить конкретно с ними.

– Мы привели Сару, – говорит Пэмми, не отрывая от него глаз. – Это ничего?

– Конечно! – восклицает Грег. Прекрасно, что они привели Сару. Прекрасно, что она здесь. Он хочет подержаться с ними за руки, это не слишком странно?

В освещении океанского дна Сара всматривается в сумрак беседки, в восторженное лицо Пэмми. Рядом с Грегом Велтином оно сияет, как луна. Они сидят в кружке на рассохшемся полу беседки. Грег одной рукой берет руку Пэмми, другой – Джульетты, и Джульетта протягивает свободную руку Саре, и Сара тянется к Пэмми, словно в трансе, не имея ни малейшего представления о том, что происходит. Грег Велтин смахивает на Иисуса – чисто выбритого, веснушчатого и рыжеволосого Иисуса: сидит, скрестив ноги, держась за руки с девственницами-второкурсницами, которые так его любят, что с радостью бы вышли за него замуж обе сразу (они это уже подробно обсуждали, хотя и между собой, не с ним).

– Я ценю вашу дружбу, – говорит Грег. – Мне очень повезло, что у меня есть такие друзья, как вы, и вы должны знать, что я люблю вас и что будь все иначе… Боже, я бы так вас любил, что не знал бы, кого выбрать! Но, к счастью… – и он так сжимает ладони Пэмми и Джульетты, поддавшись нахлынувшим чувствам, что две пары рук вздрагивают. – К счастью, – повторяет он, – я гей, и мне не надо выбирать, и я могу ценить вас вечно.

– О боже! – вскрикивает Пэмми, вскинув обе руки ко рту.

– Вы первые из моих школьных друзей, кому я рассказал, – продолжает Грег, поражая наповал: этот обожаемый красавец-четверокурсник, который танцует, как Астер, и который настолько очевидно, неизбежно, безо всяких вариантов гей, что у Сары в голове не укладывается, как она раньше не поняла, – но это и есть вся суть пятнадцатилетнего возраста, еще подумает она, когда ей будет вдвое, а потом и втрое больше. Очевидное и слепое сосуществует в одной голове.

Джульетта плачет.

– Это такая честь, – всхлипывает она. – Такая честь, что ты нам рассказал.

– И для меня, – горячо вторит Пэмми, ведь и она в один миг осознает то, что и так уже знала, и тоже поражается дару доверия Грега – куда большей близости, чем могла и мечтать.

Они втроем радостно обнимаются. «Сара, Сара!» – смеются и плачут они беспомощно, тянутся к ней, слишком неуклюжие в своем счастье, чтобы ее удержать.

Они знают друг о друге так много и в то же время так мало.

Они знают, что мать Уильяма велит ему и его двум младшим сестрам всегда хранить зубные щетки, пасту, расчески и прочие туалетные принадлежности в кошельках на молнии и каждое утро и вечер носить их с собой в ванную и обратно в спальню, и если мать Уильяма найдет забытые вещи в ванной – в ванной, которой пользуются только Уильям с сестрами, потому что у матери есть отдельная, – то она их выкинет. Выкинет в наказание за неподчинение ее правилу хоть забытую зубную щетку, хоть случайную расческу. Это они, одноклассники Уильяма, знают, но не знают, как ее зовут или где находится отец Уильяма, жив ли он вообще.

Они знают, что родители Джульетты хранят муку и рис в запечатанных пластиковых мешках на случай апокалипсиса, но не знают, верит ли в него сама Джульетта, волнуется ли. Судя по ее виду, не очень.

Они знают, что отец Колина бьет Колина, «вышибает дурь», «задает взбучку», «спускает семь шкур», но не знают, чем Колин это заслужил, злится ли он, или ему грустно. Они даже не знают, эти описания избиений принадлежат ему или его отцу.

Они знают – хотя бы некоторые, хотя бы один, – что Сара занималась сексом с Дэвидом в коридоре оркестровой, в открытую, где их мог видеть кто угодно.

Они не знают, что утром по выходным Сара работает во французской пекарне, в первую смену. Сара одна таскает широкие противни с круассанами, шоссон-о-помы, шоколатины и бриоши. Она снимает липкую сдобу с подносов, к которым та слегка пристает, и старается не оставлять пальцами вмятин. Выкладывает на витрине. Пекарь, кто бы он ни был, заканчивает печь и уходит раньше появления Сары. Ей интересно, кто это, почему они никогда не пересекаются. Сдоба еще теплая. С подвернувшимися концами, коричневые хрупкие круассаны напоминают сброшенную шелуху саранчи, которую она порой находила на стволах деревьев в детстве, когда они жили на улице с деревьями, до того, как отец уехал. Иногда, очень рано утром, она обувалась и выскальзывала из дома, пока родители еще спали и на газонах лежало одеяло белого тумана до самых коленей. Странный выдох лужаек на заре – волшебный туман под детский рост, который она прорезала ногами, будто великан. В какой-то период – она уже не помнит какой – она срывала с деревьев хрупкую шелуху саранчи и, если бы захотелось, могла бы смять в пыль, но никогда не сминала. Это казалось напрасной тратой полой изощренности – столько камер, сцепок и шипов, словно космический корабль инопланетян в миниатюре. Ей точно было не больше восьми. Полжизни назад. Она никогда не уставала по утрам, представить себе не могла, что это такое – устать. Носилась в тумане, пока он таял, как сон, и видела, как из входной двери наклоняется папа, чтобы подобрать газету.

Теперь она всегда такая усталая, что даже этого не замечает. Язык заплетается. В глазах прежде времени собираются слезы. В ее разуме плывут и сплетаются сны наяву, похожие на идеи, но, наверное, это все-таки не одно и то же.

Они знают друг о друге так много и в то же время так мало. Мануэль знает – или думает, что знает, – о ней. Шлюха и то вела бы себя приличней.

Она знает – или думает, что знает, – о Мануэле. Скрытный и самодовольный. Закрытые двери, новые рубашки.

И все же она не знает, где он живет, не знает