class="p1">Хотя «Мачо» кричит о равенстве на всех перекрестках, он его ненавидит. Почему? Потому, что мещанин смутно подозревает, что равенство — это разнообразие. И, боясь разнообразия, как холеры, стремится превратить равенство в одинаковость. Поэтому ему ненавистен талант.

У моего знакомого поэта я рылся в архивах и нашел такую притчу:

«Первый сказал: „Счастье — это когда много работы и много любви, и тогда работа толкает к любви, а любовь порождает работу“.

Второй сказал: „Чепуха. Счастье — это когда нет ни занятий, ни домашних заданий, ни работы, ни отпусков, ни каникул, а есть только весна, лето, зима, осень и можно писать их красками и кистями, и резцом, и пером круглосуточно и без отдыха“.

Третий сказал: „Счастье — это когда можно выдумывать и бросать идеи пачками и не заботиться о том, что они не осуществятся“.

Четвертый сказал: „Счастье — это когда спасаешь, помогаешь, стоишь насмерть за правое дело, защищаешь и делаешь подарки“.

И только пятый молчал. Ибо он боялся признаться, что его счастье — это сожрать все то, что придумают и добудут остальные четверо.

Люди, запомните: если что-нибудь не ладится в вашей жизни, это значит, что рядом с вами или в вас самих завелся пятый…»

Я спросил своего поэта, какого черта он не опубликует эту притчу? В ней же все сказано. Ее же надо в детские хрестоматии вписать и не принимать на физмат, если чадо не знает ее наизусть.

«Заткнись, двоечник, — сказал мне поэт. — Стану я дрессировать физиков! У меня свои задачи».

У него свои задачи! Впрочем, может быть, у него действительно свои задачи. В общем-то, ему ведь нужен стих, а не притча.

— Я тоже знала одного поэта… — сказала Катя.

Видно, она все время думала о своем.

И тут у меня впервые зародилась мысль о невероятности. Я знаю теорию относительности и теорию вероятности. Я подумал: а что, если построить теорию невероятности?

— А знаете, какая у меня была первая любовь? — спросила Катя.

А собственно, на что я надеялся? Что она дожидалась именно меня?

— Я родилась в Ленинграде перед войной. Начало войны я не помню. Помню только, когда наш детдом вывезли в Караганду на самолетах. Шили там. Потом привезли обратно в Ленинград. Родителей потеряла в самом начале войны. Школу окончила в Ленинграде, там же поступила работать. Единственного родственника отыскала случайно в Москве только в 55-м году. В Москве и познакомилась с поэтом.

Я тогда очень одинокая женщина была, в эту ночь, когда хотела попасть на кинофильм «Мост Ватерлоо», и было мне тогда неполных шестнадцать лет.

Алексей Николаевич, вы представьте себе такую картину. Пустой вестибюль. Никого нет. Только девочка стоит у окошка кассира. Только тускло горят полупогашенные плафоны.

— Я из Ленинграда… Я уезжаю после праздников, — говорю я.

— Вот в Ленинграде и посмотрите, — сказал мне кассир.

Он захлопнул окошко. Я отошла и встала в тень у стены.

И тут вошел в дверь этот человек.

Он посмотрел на меня как-то боком.

— А много осталось, — спросил он, — до шестнадцати?..

— Месяц еще.

— Да, это очень много, — сказал он. — Пойдемте, я вас проведу.

Он постучал в окошко и взял два билета.

Нас впустили в темный зал.

Он взял меня за руку, чтобы не потеряться, и мы побежали между рядами. Я, запыхавшись, опустилась рядом с ним на стул.

Сначала пошли огни реклам. Потом черный дым над морем. Белые самолеты на палубе чужой авиаматки. Чужие солдаты идут по песку. Чужая ракета, похожая на акулу, медленно поднимается в воздух и стоит неподвижно над полигоном, подпертая белым огнем. Она начинает медленно клониться набок, и человек в блиндаже давит на кнопку. Взрыв… Это показывали иностранную хронику.

— Какие у них ракеты, — говорю я. — Взрываются.

— Управление слабое, — говорит он. — Вот и взрываются.

Потом вспыхнул свет, и билетеры рассаживали опоздавших.

По-моему, начала фильма он не видел. Он все смотрел вбок, на мое лицо. Смотрел он как-то странно. Будто он что-то вспоминает и не может вспомнить. Я сдвинула платок и тряхнула волосами. Я хотела, чтобы он посмотрел, какие у меня волосы. Он тогда сразу отвернулся. Я тогда тоже стала смотреть на экран. И я увидела, как в полутемном ресторане танцуют Вивьен Ли и ее партнер — английский офицер, которые познакомились только что, во время бомбежки, и не знают еще, что это к несчастью. Звучит медленный такой, вкрадчивый вальс. Он называется «Вальс потухающих свечей». Он написан в мажоре, но ритм у него похоронный. И понятно, что надвигается несчастье на влюбленных. И слуги гасят свечи одну за другой, одну за другой… А потом она говорит: «Прощай… не забывай меня. Ты меня будешь помнить?» — «Всю жизнь, — говорит офицер. — Всю жизнь…» Или это не он говорил, а вы, Алексей Николаевич, когда рассказывали о Катарине… я уже не помню… Это же было так давно, а потом я обернулась и увидела его закрытые глаза и стиснутые челюсти и поняла, что он совсем не смотрит на экран. А на экране — тяжелый пролет санитарных машин через мост Ватерлоо, туман над Темзой, грохот военных машин, лужи и детская игрушка — талисман улыбается уродливой мордочкой.

А потом я сидела в скверике и ревела. Вы смотрели этот фильм? Ну вот. Где-то на гитаре бренчали в тумане. Улица перед кинотеатром была полутемная, и с минуты на минуту должны были гасить фонари. Он тогда опять подошел, вгляделся, увидел, что я реву, и спросил:

— Что с вами?

— Они не встретились, — говорю я и реву. Я же еще маленькая была.

Он тогда сказал:

— Идите домой. Не надо здесь сидеть.

Я тогда сказала:

— Когда нет шестнадцати, это ужасно, ужасно!

— А теперь идите домой… Вы-то уж встретитесь наверняка. Я вам обещаю. Можете мне поверить.

— А когда? — спросила я.

— Когда?..

Он задумался, собрал морщины на лбу и смешно почесал кончик носа.

— Завтра, — сказал он. — По-видимому, завтра. Приходите сюда на этот скверик.

Я подумала, что вот у меня будет первое свидание.

А он сказал:

— А теперь идите. Вы мне очень помогли. У меня было плохо на душе.

— А теперь?

— А теперь замечательно.

— Хорошо. Я тогда приду.

— Вас проводить?

— Нет. Я сама…

Я пошла в одну сторону, а он в другую. Нет, он не пошел. Он стоял и ждал, пока я совсем не уйду. А я шла тогда и думала: вот он стоит и слушает, как затихают ее легкие шаги, стук ее каблуков. А потом я вспомнила, что на мне тапочки