— В таком случае попросите школьного учителя сообщать лично мне о жизни отца Бенедикта. Если окажется, что он злоупотребляет своей свободой, я снова возьму его под строжайший надзор.

— Пожалуй, будет слишком поздно, — заметил приор. — В соседнем монастыре был подобный печальный опыт. Там тоже назначили одного из молодых монахов помощником в отдаленный приход, и в результате монах сбросил с себя монашеское одеяние и бесследно скрылся.

— Это только доказывает, что в соседнем монастыре — слабохарактерный настоятель и плохой надзор. Мои монахи находятся в более строгих руках.

— Как раз отец Бенедикт...

— Позвольте мне, отец приор, самому знать, как я должен действовать, — резко прервал настоятель речь своего помощника. — Как раз у отца Бенедикта есть нечто такое, чему вы, по-видимому, придаете мало значения, а именно — у него есть совесть. Для него обет и клятва не пустые звуки, как для многих других; если он изверится, придет в отчаяние от сомнений, то скорее наложит на себя руки, чем изменит своему слову. Он, наконец, может открыто пойти против нас, но никогда не спрячется за чужую спину, никогда не убежит. За это я ручаюсь, в этом отношении я знаю его хорошо.

Приор подобострастно поклонился. Он молча проглотил пилюлю, так как понял намек прелата на совесть. В сущности, отъезд отца Бенедикта даже радовал приора, и он протестовал против него лишь для формы.

А молодой монах стоял в это время в своей келье и смотрел через окно на видневшуюся вдали крышу дома Гюнтеров. Что заставило его стремиться как можно дальше от Добры? Приор был прав: молодой монах давно перестал мучить себя покаянием и молитвой. Они еще кое-как могли заставить молчать разум, но когда заговорило сердце, оказались бессильными. С тех пор как отец Бенедикт увидел у ручья стройную молоденькую девушку с детским личиком, он совершенно потерял покой. Он не мог изгнать ее образ из своего сердца, как ни боролся с искушением. Он молился день и ночь, но все было тщетно. Тогда он решил уехать далеко в горы, где не рисковал еще раз встретиться с этой девушкой, там надеялся найти покой и забвение!..

— А я вам говорю, что с девочкой что-то случилось. Можете сколько угодно ухмыляться и пожимать плечами, я остаюсь при своем мнении, — закончила мадемуазель Рейх свою длинную речь и, бросив на Гюнтера вызывающий взгляд, начала так быстро вязать, точно хотела вознаградить себя за напрасно потерянное время.

— Не понимаю, почему вы так волнуетесь? — спокойно возразил Бернгард. — Люси просто стала благоразумнее... Ну и слава богу!

— Благоразумнее? — презрительно повторила гувернантка. — Она несчастна, говорят вам. С тех пор как она вернулась из леса с заплаканными глазами, она совершенно изменилась. Что-то произошло, даю голову на отсечение, произошло что-то! Только не знаю, что именно! Раньше девочка без умолку болтала о всяком пустяке, теперь из нее и слова не выжмешь. На все мои вопросы она едва отвечает. Я никак не думала, что она может быть такой замкнутой.

Насмешливое выражение лица Гюнтера сменилось озабоченным.

— Не играет ли тут роли граф Ранек? — серьезно спросил он.

— Ну, вот еще! Люси нисколько не интересуется им! — ответила Рейх.

— А я, наоборот, нахожу, что тогда, на вечере, она обращала на него слишком много внимания. Мой строгий приказ забыть о существовании графа Ранека, по-видимому, мало повлиял на нее, по крайней мере весь следующий день у нее был такой вид, точно она открыто заявляла, что поступит по-своему.

— Повторяю вам, Люси никогда даже не спрашивает о графе, никогда не встречается с ним, хотя граф все время околачивается около Добры со своим ружьем и ягдташем. К счастью, мы знаем, какая охота влечет его сюда, и принимаем свои меры. Пусть граф молит бога, чтобы не попасться мне на глаза, не то я его так отчитаю, что у него навсегда пропадет желание охотиться этих краях.

— А вы уверены, что после вечера у Бранкова Люси не встречалась с молодым графом?

— Господин Гюнтер, вы доверили мне свою сестру, и потому, я думаю, ваш вопрос излишен! — с чувством собственного достоинства ответила гувернантка. — С того дня как Люси без моего разрешения ушла одна в лес, я не отпускаю ее от себя ни на шаг и стерегу ее, как, как...

— Как цербер! — закончил Бернгард.

— В высшей степени любезно с вашей стороны! — обиженно воскликнула мадемуазель, поднимаясь с места. — Следовательно, я играю роль цербера при вашей сестре?

— Что ж тут обидного? Я думал сказать вам комплимент этим сравнением. Куда же вы уходите?

— Боюсь, что услышу еще подобные комплименты. Кроме того, Люси одна в саду, а я должна исполнять при ней свою обязанность цербера.

— Но...

— До свидания!

— Франциска!

Гувернантка остановилась, но сердито отвернула лицо. Бернгард встал и подошел к ней.

— Вы на меня сердитесь?

— Да! — резко ответила Рейх, но не ушла, а вернулась к столу и села на свое место.

Как ни в чем не бывало, Гюнтер поместился напротив нее и проговорил после некоторого молчания:

— Это поразительно!.. Мы не можем пробыть вместе и пяти минут без ссоры.

— Ничего удивительного, — раздраженно возразила Франциска, — с вами нельзя ужиться и пяти минут.

— Как же я уживаюсь с другими?

— Да ведь другие-то позволяют вам обращаться с ними свысока, и лишь я одна осмеливаюсь иногда возражать вам.

Тон гувернантки ясно доказывал, что она еще не забыла «цербера».

— Вы все так же обидчивы, как были раньше, у нас на родине! — сухо заметил Бернгард.

— А вы все так же неосторожны, как и тогда! — запальчиво ответила гувернантка.

— Может быть! Мы всегда ссорились и тем не менее не могли жить друг без друга.

— Мы, кажется, хотели говорить о Люси?

Бернгард слегка нахмурил брови.

— У вас странная способность прерывать разговор в тот момент, когда он становится наиболее интересным!

— То, что интересно для вас, неинтересно для меня! — заявила Франциска.

— Почему? — спросил Бернгард, не спуская взора со своей собеседницы.

Та слегка смутилась.

— Я вполне понимаю, что вам приятно вспомнить свою молодость, — наконец ответила она. — Вы заняли в жизни очень высокое место и с удовольствием смотрите вниз, ну а мне не приходится глядеть сверху. И в молодости мне не сладко жилось, и теперь я представляю собой только наемное лицо, служу гувернанткой в вашем доме. Я не забываю своего положения и хочу, чтобы и вы о нем помнили.

— Вы не должны были говорить мне это, Франциска, — сказал Гюнтер, вставая с места и подходя к ней. — И мне в молодости не сладко жилось. Вы знаете, что, когда мой отец вторично женился, мне пришлось уйти из дома. Новая супруга не принесла ни отцу, ни мне счастья: для него она была плохой женой, а для меня — злой мачехой; наше небольшое состояние тоже было промотано ею. Когда отец и она умерли, мне пришлось содержать свою осиротевшую маленькую сестру. Свет видит во мне выскочку, забравшегося слишком высоко; меня помнят сыном помощника лесничего и не понимают, каким образом я сделал такой грандиозный скачок. Большинство забывает, что между сыном бедного помощника лесничего и богатым владельцем Добры лежит двадцатилетний упорный труд, сопряженный со многими заботами и огромными усилиями. Шаг за шагом завоевывал я свое положение и богатство, потратив на это лучшую половину человеческой жизни. Однако вы, кажется, не любите, когда я касаюсь прошлого? Куда вы уходите?