Существовало ли такое понятие, как общение с Богом? Разговаривали ли окружавшие его люди с Всевышним? Или желаемую иллюзию создавали музыка и благовония, а также потребность верить?

А может, все дело в том, что он, Паломбара, позволил лжи и сомнению отравить свою душу, отчего его уши перестали слышать глас ангелов? Память возвращала Энрико к моменту чувственного наслаждения и захлестывающему ощущению вины. Будучи молодым священником, он был духовником одной женщины, чей муж был настоящим сухарем, совсем как Виченце. Паломбара был мягок с ней, иногда ее смешил. Женщина в него влюбилась. Энрико видел это – и получал от этого удовольствие. Она была очаровательна. Они делили постель. И даже сейчас, стоя в этом соборе и наблюдая за тем, как кардинал проводит богослужение, Паломбара вдруг вспомнил запах ее волос, ощутил тепло ее тела, представил ее улыбку.

Она забеременела от Энрико, и они решили убедить ее мужа в том, что это – его ребенок. Было ли это разумно? Как бы то ни было, это была трусливая ложь.

Паломбара признался во всем епископу, избрал себе епитимью и получил отпущение грехов. И для Церкви, и для простых людей было лучше, чтобы о случившемся никто не узнал. Но была ли епитимья достаточным наказанием? Энрико не обрел мира в душе. У него не было чувства, что он прощен.

Сейчас, слушая музыку, глядя на игру света и на сосредоточенные лица людей, чьи мысли могли быть столь же далеки от Господа, как и его собственные, Паломбара вдруг подумал, что никогда не чувствовал жизнь во всей ее полноте. И в его душе поселился пока еще слабый страх. А вдруг больше ничего нет? Может, ад – это осознание того, что никакого рая не существует?

Двадцать четвертого июня послы Михаила Палеолога наконец прибыли в Лион. Их задержал шторм, и теперь оставалось слишком мало времени на обсуждения. Они предоставили документ от императора, подписанный пятьюдесятью архиепископами и пятьюстами епископами, членами синода. Не было сомнения в их добрых намерениях. Казалось, победа досталась Риму достаточно легко.

Двадцать девятого июня Григорий Десятый снова служил мессу в соборе Сен-Жан. Апостольские послания, чтение из Евангелия и Символ веры исполнялись на латыни и на греческом.

Шестого июля послание императора было зачитано вслух, и византийские послы принесли клятву верности Латинской церкви и отреклись от тезисов, которые она отрицала.

Желаемое было достигнуто: папа Григорий Десятый держал мир в своих руках. Недостойные епископы были низложены, некоторые нищенствующие ордены подавлены, а ордены Святого Франциска и Святого Доминика получили его поддержку. Кардиналы больше не имели права колебаться и затягивать выборы нового папы. Рудольф Габсбургский был признан будущим монархом Священной Римской империи.

Несмотря на то что Фома Аквинский умер по пути в Лион, а святой Бонавентура – в самом Лионе, Григорий Десятый мог наслаждаться триумфом.

Паломбара чувствовал себя так, будто его миссия выполнена.

И все же Григорий велел ему и Виченце спешно вернуться в Рим, а потом готовиться к отплытию в Константинополь. Если легаты, так же как византийские послы, столкнутся с непогодой, дорога может занять до шести недель и они прибудут на место не ранее октября. Но им необходимо доставить в Византию нечто бесценное: надежду на объединение христианского мира.

Когда в августе Паломбара вернулся из Лиона, в Риме стояла невыносимая жара. Он шел по знакомой площади в сторону больших арок перед ватиканским дворцом, огромным зданием, окна которого сверкали на солнце. Как всегда, люди сновали туда-сюда, одни входили, другие выходили; на широких ступенях мелькали светлые сутаны, пурпурные шапочки и капюшоны и изредка – красные одеяния.

Это была последняя аудиенция Паломбары перед отъездом. Он уже знал, что их с Виченце целью было убедиться: император Михаил Палеолог исполняет обещания, которые давал папе в послании. Возможно, необходимо будет предупредить Михаила о том, какую цену заплатит его народ, если обещания будут нарушены. Баланс сил был весьма шатким. Возможно, не за горами еще один Крестовый поход под предводительством Карла Анжуйского. Видимо-невидимо кораблей приплывут в Константинополь, доставив вооруженных воинов. Выживание города зависело от того, прибудут ли они с миром, как братья во Христе, или же как завоеватели-иноверцы, как уже было в начале столетия, – убивая, сжигая, уничтожая последний оплот христиан в борьбе с исламом.

Паломбара с нетерпением ожидал возможности приступить к выполнению задания, ему хотелось приключений. Они отточат его ум, позволят проверить правильность собственных суждений и, в случае успешного завершения, продвинуться по карьерной лестнице. Кроме того, ему не терпелось погрузиться в новую культуру. Еще сохранились великолепные постройки, по крайней мере, собор Святой Софии стоял на месте, а кроме того, были библиотеки и рынки, где продавали и специи, и шелка, и артефакты с Востока. Энрико хотелось изучить эту культуру. Узнать больше об арабской и еврейской философской мысли и, конечно, о греках, которых в Византии было гораздо больше, чем в Риме.

Но Энрико понимал, что будет скучать по всему тому, что оставляет здесь, в Риме. Это город Цезаря, сердце великой империи. Даже апостол Павел с гордостью называл себя его гражданином.

Однако Паломбара был здесь чужаком – тосканцем, а не римлянином, и тосковал по красотам родного края. Он любил бесконечную череду поросших лесами холмов. Скучал по лесным сумеркам, по игре света и тени под сенью деревьев, по тишине оливковых рощ.

Подходя к широким ступеням, Энрико не смог сдержать улыбку. Поднявшись до середины лестницы, он узнал одного из стоявших там людей. Его ожидал Николо Виченце. Блеклые глаза, в которых горел фанатичный блеск, смотрели на Паломбару.

Энрико взглянул в угрюмое лицо Виченце со светлыми, почти незаметными бровями – и ощутил пробежавший по спине холодок, показавшийся ему предупреждением.

Винченце растянул губы в улыбке, но его взгляд оставался напряженным. Он шагнул вперед, преградив Паломбаре путь.

– У меня есть инструкции от его святейшества, – сказал он ничего не выражающим тоном. Ему почти удалось скрыть свое торжество. – Но ты, несомненно, захочешь получить его благословение, прежде чем мы отправимся в путь.

С помощью двух предложений Виченце умудрился дать понять Паломбаре, что тот – лишь сопровождающее лицо, его спутник.

– Ты очень предусмотрителен, – ответил Паломбара, как будто Виченце был слугой, который обязан ему своим назначением.

Тот на мгновение смутился. Они были такими разными, что могли бы употреблять одни и те же слова для описания противоположных понятий.

– Если мы вернем Византию в лоно истинной Церкви, это будет огромным достижением, – произнес Виченце.

– Будем надеяться, что нам удастся это сделать, – сухо ответил Паломбара, но, заметив, как вспыхнули рыбьи глаза его собеседника, пожалел о своей прямолинейности.

Слова Виченце, как правило, были лишены скрытого смысла. В них было лишь одержимое желание контролировать и подчинять. Это была странная черта характера. Объяснялась ли она благочестием, одержимостью или безумием существа, которое не столько любит Господа, сколько ненавидит все человечество? Со времени их последней встречи Паломбара уже успел позабыть, насколько неприятен ему Виченце.