— Не знаю, Лёш, что делать. Хоть в воду: ничего не умею, никому не нужна.

— А ты отца своего возьми за жопу, — зевая, посоветовал Гривин.

— У меня нет отца, — вздохнула Логинова. — Он давно умер.

— Почему «умер»? Он живёт припеваючи. Я узнавал, когда думал на тебе жениться. И где работает, и сколько получает. Генерал-майор, кстати, в отставке, чтоб ты знала, не жук на скатерть насрал. Им будь здоров сколько отстёгивают. Он в твоей квартире живёт, ты знаешь это? Половина её твоя. И денег ещё даст, если припугнуть, как он, педераст, с тобой поступил.

Мила тогда ничего не ответила, но разговор этот мимо ушей не пропустила. Конечно, отчима она не видела четырнадцать лет, ни разу не видела с трёхлетнего возраста, думать забыла, что он есть, не знает даже — жив ли, при встрече наверняка не узнает. Но половина-то квартиры, Лёшка прав, действительно, принадлежит ей. По закону. И не где-то на выселках, а в самом центре Москвы, они с отцом, помнится, в зоопарк пешком ходили. Что, если и вправду…

Прошёл год, она пробавлялась временными подачками судьбы — чистила на автостоянках стёкла машин, мыла подъезды богатых домов, стирала, сушила, скребла и отскрёбывала где что придётся, мытарилась посудомойкой.

Одна она ни за что на свете не решилась бы на этот визит. Опять помогла «золотая рыбка».

— Стоять! Руки за голову! — испугал её Гривин, как-то случайно встретив на улице. — Привет, Логинова, меня не забыла? Я-то тебя до гроба помнить буду, зуб даю. Ну, колись: как живёшь, с кем маешься?

— Да ничего вроде, — отмахнулась Людмила. — Работаю. Лестницы вот в дорогих гостиницах мою и подъезды.

— С ума сошла! — возмутился бывший детдомовец. — Ничего себе работа! С твоим-то телом! Да ты должна из нас верёвки вить и в шампанском купаться. Дурой была и осталась.

— Согласна, Лёш, согласна на дуру. Расскажи лучше — ты-то как?

— Я в полном шоколаде, подруга, — охотно заговорил о себе Гривин. — Фарцую. Фарцовщик я, слыхала о такой профессии?

— Слыха-а-ла, — улыбнулась Мила. — Не боишься?

— Чего?!? — искренне изумился Алексей. — Чего мне бояться? Чего я такого запретного делаю?

— Как «чего»? Спекулируешь.

Гривин состроил грустную физиономию:

— Да-а-а… Дура — и есть дура. Правильно я сделал, что на тебе не женился. Сама ты спекулируешь. Я, подруга, не спекулирую, я людям пользу приношу, понятно? Весь мир так делает: покупает в одном месте подешевле, в другом продаёт подороже. А спекуляцией это называется только у нас в эСэСэСэРе, а там это бизнес. Поняла? Биз-нес, — уточнил он по складам. — Я бизнесмен. — И, заметив на лице Милы недоверчивую улыбку, махнул рукой. — А-а-а, ладно, что с тобой, дурой, говорить. Меняем тему. Ты где живёшь-то, любимая моя, в «дорогих гостиницах» этих?

Мила от души рассмеялась:

— Ага, точно, угадал. В гостиницах. «Съёмные углы» называются.

— Ну и дура. А что твой подонок?

— Какой подонок? — не поняла она.

— Ну твой этот, как его, отчим, Вилюр что ли? Или нет — Вилор. Он-то как? Не посадили ещё? — и поскольку девушка молчала, он продолжил: — Кстати, знаешь как его имя шифруется? В-И-Л-О-Р: Владимир Ильич Ленин Организатор Рабочих. Во, гад, что придумал! Если кто на воровстве поймает — он сразу: не трогайте меня, я Владимир Ильич Ленин, организатор рабочих. Их много таких сук: Вилоры, Вилены, Владлены. А ещё есть ВилорИКи — организаторы не только рабочих, но и крестьян. Представляешь, ты могла бы быть Людмила Вилориковна! Подохнуть, — он захохотал. — Я бы тогда на тебе точно не женился.

— Грива, — Мила вспомнила его детдомовскую кличку, любовно трепанула по волосам, — замолчи, ты и так не женился. Я не Вилориковна, а ты всё равно не женился. Сейчас-то хоть с женой? — Она вдруг неожиданно для себя поняла, что очень рада встрече с этим голубоглазым проходимцем, из-за которого когда-то пролила не одну чашу слёз. — Женился?

— Ищу, — посерьёзнел Гривин. — Ты ведь теперь не пойдёшь?

Мила долго молчала, он терпеливо ждал.

— Теперь — нет.

— Ну вот. А остальные все проститутки.

— Не там ищешь, дурында, — она опять погладила его по голове. — Есть ещё местечки. Покажу при случае. Сколько нашему сыну теперь было бы?

Вопрос прозвучал неожиданно для неё самой, но Гривин среагировал молниеносно, будто только этого и ждал.

— Думаешь, сын? — нахмурил он брови.

— Уверена.

Они долго, не мигая, смотрели в глаза друг другу. Первой сдалась Мила:

— Ладно, не напрягайся. Три года было бы. За водкой бы тебе уже бегал.

— Я не пью.

Признание это сделал не Грива. Не Лёшка-балбес. И даже не Алексей Юрьевич Гривин. Эти слова прозвучали из уст совершенно незнакомого Миле человека. Прозвучали грубо. Надрывно. С вызовом. Мила тут же отругала себя за то, что завела эту тему: «Сука драная. Если уж и упрекать кого, то сама во всём виной. Одна сама, а не пацан несмыслящий». Кинулась исправлять ситуацию:

— Лёш, а ты кого подонком-то имел в виду? Кто подонок-то? И почему «посадили»?

— А всех подонков скоро посадят, чтоб не коптили. А подонок он, потому что с тобой поступил как подонок. Отчим твой. Встречалась?

— Нет, Лёш, не могу я. Четырнадцать лет прошло…

— Дура! — заключил Гривин и передразнил: — Четы-ы-ырнадцать! А хоть четыреста, а полквартиры отдай. И не греши! — он решительно схватил её за руку. — Сейчас вместе пойдём, я адрес узнавал, когда жениться на тебе хотел. Звони! — Бывший любовник толкнул её к телефону-автомату. — Есть пятнашка?

Пятнадцати копеек ни у неё, ни у него не оказалось. И гривинский запал вдруг неожиданным образом угас.

— Ладно. Пока. Позвони мне завтра. — И он побежал к автобусной остановке, на ходу выкрикивая номер своего телефона.

* * *

Вилору Семёновичу Хропцову, несмотря на серьёзный возраст, жаловаться на жизнь, по большому счёту, никогда не случалось. Ни до рождения, летом 41-го, когда мать в собственном огромном животе увезла его, не родившегося ещё, пятимесячного, в эвакуацию, в восточный Казахстан, подальше от вражеских бомбардировок, ни позже — в школе, в лётном училище, в первые годы самостоятельной военной карьеры, где, как сына Героя Советского Союза, его повсеместно окружал режим наибольшего благоприятствования. На что ж тут жаловаться? Ведь всё могло быть намного хуже: задумай Гитлер начало войны хоть на пару месяцев пораньше — и его появление на свет могло — страшно подумать — вообще не состояться. Или, не погибни отец на полях сражений смертью храбрых и не получи посмертно высокой награды, — кто знает, как бы всё сложилось в жизни В. И. Ленина, Организатора Рабочих. Кстати, нелепое имя это, Вилор, придумали гинекологи Усть-Каменогорского родильного дома, которым появившийся мальчик сразу же очень напомнил молодого кудрявого Володю. С этим злополучным именем Хропцов претерпел много унижений: дети дразнили его «Лениным», часто кричали: «Эй, Ленин, дай рубль», а один мальчик даже как-то сказал: «Говно ты, Ленин», за что, правда, чуть не вылетел из школы.