Да и теперь, после пятидесятилетнего юбилея, Вилору Семёновичу не приходило в голову на что-нибудь жаловаться. Жизнь удалась, и всё, что бы в ней не происходило — всё к лучшему: и в Москву из дыры перебрался, и квартира в центре на зависть, и очередное звание не задержалось. А то, что потом его «дембельнуть» по собственному желанию принудили — так и что с того? Спасибо — не посадили тогда, а ведь могли, ох, как могли-и-и! Кровью своей поил бы теперь клопов где-нибудь на самых задворках существования. Ан — и опять жаловаться не на что, мир не без добрых людей. Покоптеть пришлось недолго, не без этого, попахать, поунижаться, зато теперь сам себе голова: хлебным делом рулит, сберегательным книжкам счёт потерял. Чего жаловаться-то?!

Но в русском языке, к сожалению, кроме поговорки насчёт «мира» и «добрых людей» есть ещё очень много других, не столь оптимистичных и радужных. Русский язык ведь очень богат, он велик, могуч и прекрасен. А уж что касается поговорок — их пруд пруди. Ну, например: «сколько верёвочке ни виться…» и далее по тексту.

И хотя со времени своей вынужденной демобилизации прошло уже много лет, именно эта неприятная народная мудрость стала приходить на память заместителю директора Международного отдела гражданской авиации, когда в его квартире раздавались неожиданные телефонные звонки и кто-нибудь незнакомым мужским голосом спрашивал: «Это квартира Хропцова?» и, не дожидаясь ответа, просил позвать хозяина к телефону. В такие минуты душа Вилора Семёновича покидала своё привычное насиженное место и оказывалась где-то в районе пяток.

Так случилось и на этот раз, тем более что звонок прозвучал поздно, вслед за окончанием «Ночных новостей»: сердце Хропцова ёкнуло, душа ушла.

Было у него нехорошее предчувствие, но любопытство взяло верх, и он сказал: «Слушаю».

— Вилор Семёнович? — Голос был совсем уж незнакомый, почти детский. — Вы меня не знаете, а я вас знаю очень хорошо. Изучил подробно, когда хотел жениться на вашей дочери, верней, падчерице. Вы когда её видели последний раз?

В последний раз Хропцов видел свою падчерицу пятнадцать лет назад, когда сдавал её в подмосковный детский дом и было ей тогда, кажется, года три. Что за бред?

— Кто вы?

— Я хочу вам кое-что напомнить, — пропустив вопрос мимо ушей, продолжал незнакомый голос. — В конце семидесятых годов вы командовали воинской частью номер двести сорок шесть дробь триста одиннадцать, квартировавшей в городе Угрюме — районном центре Свердловской области. В тысяча девятьсот семьдесят девятом году вы вместе с начальником складов той же части майором Залутой продали дружественной Румынии лётное военное снаряжение и боеприпасы на общую сумму более миллиона долларов. С министерством внутренних дел вы рассчитались за половину, а половину вместе с майором Залутой…

— Кто это??! Кто говорит??! — начиная задыхаться, прохрипел Вилор Семёнович.

— Вместе с майором Залутой, — хладнокровно повторил голос, — присвоили. Вас арестовали, судили, Залута до сих пор, одиннадцать лет уже, отбывает, а вас повысили в звании и тоже посадили, но в МОГА — Международный отдел гражданской авиации. За какие заслуги, не напомните?

— Кто это? Я прошу вас, кто это? Или я бросаю трубку.

— Можете бросать что угодно, — в трубке повысили голос, — но тогда завтра явитесь по повестке в суд и разговор пойдёт другой. Выбирайте.

Выбора у Хропцова не было: всё, что так бесстрастно перечислял незнакомец, соответствовало действительности, и возвращение к едва не погубившему его процессу грозило большими неприятностями, несмотря на солидный срок давности. К тому же и высокий благодетель вместе с немалой за своё благодеяние зелёной суммой не вовремя недавно приказал долго жить. Поэтому, после паузы, которую ночной абонент терпеливо переждал, Вилор Семёнович выдавил из себя:

— Что вы хотите?

— Ну вот и хорошо, — обрадовались в трубке, — вот и правильно, по делу. Зачем срок мотать? А хочу я мало. Я хочу, чтобы вы свою падчерицу, Людмилу Логинову, устроили на хорошую работу. И жить ей где-то надо, а то она по чужим людям мотается, а половина вашей квартиры — её, по закону. Как?

— Где гарантия, что вы после этого прекратите шантаж?

— Ну какой шантаж, какая гарантия? Слово моё. Гарантирую и всё. И исчезаю. Может, для себя когда какую малость и попрошу, но это так, по дружбе, можно не выполнять. Ну?

— Позвоните завтра, я подумаю.

— Завтра не могу, завтра я весь день в Кремле на приёме. А думать тут нечего, Вилор Семёнович. Тут думай не думай, а каталажка вам светит реальная. Так что вот номер телефона квартиры, она в ней угол снимает, после десяти всегда дома. Хозяйка подзовёт. Звоните.

Голос продиктовал семь цифр и повесил трубку.

В ту ночь Хропцову как он ни пыжился, ни вертелся, как ни запивал снотворное валокордином, глаз сомкнуть так и не удалось.

А через полтора месяца его падчерица работала курьером в МОГА. И просыпалась она теперь по утрам и сладко засыпала ближе к ночи в собственной постели собственной кооперативной однушки в районе Сокола, недалеко от метро «Сокол».

Чудо, свалившееся на неё с небес, навсегда осталось для Людмилы Логиновой неразгаданной тайной.

Лёшка Гривин в среде московских фарцовщиков был человеком известным и уважаемым. Он никогда ни с кем не конфликтовал, не переманивал клиентов, а порой даже охотно делился ими с коллегами по бизнесу. «Зачем жидиться? — часто упрекал он своих прижимистых конкурентов и неизменно при этом добавлял с загадочным выражением лица: — Получает тот, кто отдаёт». Фразу эту Гривин услышал от одного незнакомого пожилого человека. Тот как-то окликнул его на улице, протянул пухлый кожаный кошелёк и поинтересовался: «Молодой человек, это не вы обронили»? «Я», — не задумываясь ответил Гривин. В кошельке оказались зелёные американские купюры и ещё какие-то цветные, похожие на деньги, бумажки. И неизвестно, с чего бы это вдруг — то ли от трусости, потому что в стране строжайше не приветствовались валютные операции, за них сажали, а двоих даже приговорили к высшей мере наказания, то ли по какой другой причине, связанной с благородством натуры, — неизвестно, но так или иначе Гривин догнал пожилого гражданина и смущённо повинился: «Дяденька, я ошибся, это не мой кошелёк». «Дяденька» остановился, внимательно на него посмотрел, сказал: «Но и не мой. Сделаем так: отдайте постовому, он отнесёт его в стол находок». «Ага, обязательно отнесёт!» — невольно вырвалось у Гривина. «Дяденька» улыбнулся. «Отдайте, отдайте, не жадничайте. Получает тот, кто отдаёт».

Конечно, никакому «постовому» менту ни в какой «стол» кошелёк Гривин не отдал, но фраза запала. Тогда он её не понял, да и теперь, признаться, по истечении времени, не очень-то глубоко проникся её смыслом, но чем-то эти слова его зацепили, и с тех пор при каждом удобном и неудобном случае, к месту или без оного, Алексей Гривин философически ошарашивал приятелей: «Мудаки вы жадные. Получает — знаете кто? Кто отдаё-ё-ёт».

Жить на свете Алексею всегда нравилось, с самого детдомовского детства он полагал себя очень удачливым человеком, а уж когда два месяца назад ему нежданно-негаданно так сказочно повезло, что и поверить трудно, он от счастья совсем потерял голову.