Итак, давайте начнем с «Али-Бабы и сорока разбойников» – первой книжки серии. Почему бы и нет? Это чудесная сказка, страшно любимая мной в детстве. Не знаю, пошло мне это во вред или на пользу. Знаю лишь то, что некоторые книги, которые я с жадностью проглатывал и в значении которых не уверен (по части их вреда или пользы), никогда не включат ни в эту, ни в любую другую серию детских книг. Существует ряд произведений, который ни один серьезный «просветитель» никогда не представит на суд молодому поколению, хотя именно они раскрыли мне глаза на жизнь, чего не удалось добиться ни одной «полезной» книжке. Так называемые полезные книги, по обыкновению, настолько скучны, что не способны причинить ни вреда, ни пользы. Я хочу сказать, если это еще неясно, что никому – и уж подавно ни родителям, ни наставникам – не дано заранее предсказать, какая книга или книги, предложение, идея, фраза может порой открыть врата восприятия ребенка. Нам вдалбливают столько мудреного, напыщенного вздора; как читать для самообразования, для души, с практической целью и так далее. Для себя я обнаружил (и едва ли я в этом одинок), что мне больше всего нравились книги – не важно, серьезные или нет, – которые будили мое воображение, стимулировали, наставляли, вдохновляли, в общем, все что угодно. То ценное, что мы узнаем из книг, мы узнаем косвенно, по большей части бессознательно. По-моему, нам слишком часто внушают, что истину постигаешь через боль и страдание. Не буду оспаривать справедливости подобного мнения, но я уверен, что мы в неменьшей мере приближаемся к ней – и, быть может, еще успешнее – в минуты радости, блаженства, озарения. Преодоление играет свою роль, но мы частенько его переоцениваем. Гармония, ясность, безмятежность – все это итоги не противоборства, а капитуляции.

Так что не будем слишком волноваться по поводу духовной пищи для наших детей. Пусть они сами добывают ее и насыщаются, совсем как мы сами, разделяют наши проблемы, воплощают наши мечты, вселяют в нас любовь. Пусть остаются теми, кто они есть, то есть неподдельной частью этого «единого мира», в котором вольно или невольно, сознательно или бессознательно обитаем мы все. Не в наших силах оградить их от тех трудностей, от которых не ограждены мы сами. Если мы хотим защитить их, нам прежде предстоит научиться защищать себя самих. Но хотим ли мы этого? И знаем ли, чтó в действительности означает «защита»? И в чем ее смысл? Если бы мы это знали, то само это слово давно исчезло бы из нашего лексикона.

Надеюсь, мадам Ше-Рис не сочтет меня противником своей программы. Единственно, чего я не приемлю, – это иллюзии, будто в процессе чтения образцовых книг могут быть воспитаны образцовые граждане. Нам суждено сосуществовать как с совершенными, так и с далекими от совершенства людьми и учиться у них, несовершенных, так же или еще больше, чем у прочих. Если – по истечении скольких веков? – мы не преуспели с устранением из жизни того, что нас терзает, возможно, нам необходимо еще пристальнее вглядеться в жизнь. Не исключено, что единственное зло, от которого мы страдаем, – наш отказ поглядеть в лицо реальности, а все остальное – не что иное, как иллюзия и заблуждение.

«Труден не сам Путь, а его выбор!» Или как выразился другой древний учитель: «Путь рядом, но люди ищут его вдали. Он – в легком, а люди ищут его в трудном».

Первое, что замечаешь при встрече с Кеннетом Пэтченом – это что он живой символ протеста. Отчетливо помню свое первое впечатление от него, когда мы встретились в Нью-Йорке: впечатление мощного, чуткого существа, крадущегося на бархатных лапах. Этакий праведный убийца, подумал я про себя, когда мы обменивались рукопожатиями. И это впечатление никогда не оставляло меня. Так это или нет, но чувствую, ему доставило бы высшую радость собственными руками уничтожить всех тиранов и садистов на нашей земле вместе с искусством, институциями и всей механистичностью повседневной жизни, которые поддерживают и славят их. Это тикающая бомба, постоянно угрожающая взорваться среди нас. Нежный и вместе с тем безжалостный, он способен отдалять от себя именно тех, кто желает помочь ему. Он неумолим: не отличается ни хорошими манерами, ни тактичностью, ни любезностью. Не щадит никого. Подобно гангстеру, он следует собственным законам. Дает шанс поднять руки, прежде чем пристрелить. Однако ужас, охватывающий большинство людей, слишком велик, чтобы поднимать руки. И они бывают уничтожены.

Это чудовищная сторона его натуры, принуждающая его казаться безжалостным и хищным. Однако в пыхтящем драконе живет кроткий принц, страдающий при упоминании о малейшей жестокости или несправедливости. Нежная душа, которая быстро научилась облекаться покровом пламени, чтобы защитить свою чувствительную кожу. Ни один американский поэт так не жесток в своих обличениях, как Пэтчен. Его ярость и бунт почти безумны.

Подобно Горькому, Пэтчен рано прошел жизненные университеты. Время, пожертвованное им сталелитейным заводам Огайо – штата, где он родился, – помогло раздуть его ненависть к обществу, в котором основу жизни составляют неравенство, несправедливость и нетерпимость. Годы странствий, когда он разбрасывал свои рукописи, как семена, подкрепили опыт, почерпнутый дома, в школе и на заводе. Сегодня он практически инвалид, спасибо системе, которая ставит жизнь машины выше жизни человека. Страдая артритом позвоночника, он бóльшую часть времени прикован к постели. Он лежит на огромной кровати в кукольном домике у реки, названной именем Хендрика Гудзона, больной великан, хиреющий от равнодушия мира, который находит больше пользы в мышеловках, нежели в поэтах. Он пишет книгу за книгой, и прозу, и поэзию, и никогда не знает, когда «они» придут и вышвырнут его (вместе с кроватью) на улицу. Это продолжается, если не ошибаюсь, уже больше семи лет. Если Пэтчен выздоровеет, будет в состоянии свободно двигать руками и ногами, он, вполне вероятно, отметит исцеление тем, что снесет этот дом на глазах какой-нибудь ничего не подозревающей жертвы его пренебрежения и презрения. И сделает это, не проронив ни слова.

Еще одно качество Пэтчена, которое пугает при первом знакомстве с ним, – это его грандиозное молчание. Кажется, оно берет начало в самой его плоти, будто он вынудил плоть молчать. Это необъяснимо. Перед вами человек, наделенный даром говорения на языках, и он молчит. Перед вами человек, который цедит слова, но отказывается от разговора. Перед вами человек, до смерти жаждущий общения, но, вместо того чтобы говорить с вами, он вручает книгу или рукопись, чтобы вы их прочли. Молчание, которое он источает, черно. Собеседник чувствует себя как на иголках. Близок к истерике. Конечно, он застенчив. И сколько бы он ни прожил, он никогда не станет учтивым. Он американец до мозга костей, а американцы, несмотря на свою разговорчивость, по сути своей молчаливые создания. Они болтают, чтобы скрыть природную сдержанность. Они дают себе волю лишь в моменты сближения, когда испытывают к вам глубокое доверие. В этом отношении Пэтчен типичен. Тогда он наконец раскрывает рот, чтобы дать выход жаркому потоку слов. Его чувства рвутся наружу, как сгустки крови.