Я порылась в кармане, ища баллончик с краской. Сдернула крышечку, и та свалилась. Полетела — вниз, вниз, вниз.

Джону снова вырвало.

Я взболтала баллончик. Доски трещали. Я начала писать, но потом случилось нечто, изменившее мои планы.

Крестовина, за которую я держалась, подломилась, и я, пролетев десять футов, приземлилась прямо на спину, у самых ног Джоны.

— Господи, Чита… — хлопнулся он на колени рядом со мной.

Я не отрываясь смотрела вверх, на ветряную мельницу, и пыталась втянуть в себя воздух, выбитый из легких при падении. Июньский ветерок змеился над горячей землей, закручивал травинки и вдруг привел в движение лопасти мельничных крыльев.

— Ты только посмотри, там мое имя, — сказала я Джонзу. — Теперь я останусь в веках!

Уичита Грей. Золотой краской.

— С тобой все в порядке? — спросил он, вместо того чтобы смотреть на мое имя.

— Все в порядке. Правда. — И я рассмеялась.

— Я думала, что мы и правда можем рассчитывать на тебя, — говорит Джина, складывая руки и плотно прижимая их к груди.

На кофейном столике сиротливо стоят три чашки с остывшим кофе. Вернее, две. А третью Дилен крутит пальцами. По часовой стрелке. Против часовой стрелки. Вокруг оси, туда-сюда. Мне страшно хочется сказать ему, чтобы он оставил эту чертову чашку в покое, но ведь ничего плохого он не делает.

— Рассчитывать на что? — наконец спрашиваю я у Джины. — На бесплатную комнату и еду?

— Мы прожили здесь всего два дня, — говорит она.

— Да неужели? — Я смотрю по сторонам — на кучи грязной одежды, на почти (но не совсем) пустые коробки из-под пиццы, на отброшенные в угол пустые банки из-под кока-колы.

Джина краснеет.

— Прости за беспорядок, — говорит Дилен. — Я сейчас все это уберу.

— Сиди, — говорю я ему. — Через минуту вы оба все это уберете.

У Джины дрожит нижняя губа. Сейчас она совсем как мама.

У мамы задрожала нижняя губа.

— Ты меня больше не любишь, — сказала она.

Отец опустил газету.

— Ради Бога, Мэгги! Неужели ты не видишь, что я читаю?

В центре стола стояли блины. По бутылке ползла капля сиропа, тяжелая, как слеза.

— Ешь свой завтрак, Уичита, — сказала мама. — Остынет.

Уже остыл.

Губа у Джины дрожит.

— Ты хочешь, чтобы я замерзла и умерла на улице?

К чести Дилена надо заметить, что он не говорит, что согреет ее. Он лишь неотрывно смотрит на меня. «Какое же она чудовище, если может выгнать сестру на улицу!» — написано на его лице.

— Я не собираюсь выбрасывать ее на улицу, — говорю я ему. — Не бойся. — Я смотрю на рот Джины. — Слушай, хватит дергать губой.

Губа перестает двигаться.

— Сегодня вы спите в моей кровати. Завтра ищете работу. Находите работу и ищете квартиру. — Если продолжать в том же тоне, то закончить предложение мне, наверное, надо так: «Усекли?» Такая вот я, Уичита Грей. Гангстер из банды Аль Капоне. Гангстерша. Как лучше?

— Но я же беременна, — тянет Джина.

Я саркастически смотрю на нее.

— Беременные женщины работают и живут в своих квартирах, — говорю я. — Знаю, тебе трудно поверить, но я видела это собственными глазами. А в прошлом году Дороти, одна женщина из нашего музея, родила близнецов прямо на работе, в кофейной комнате. Тебе бы на это посмотреть!

— И она завернула младенцев в пеленки и продолжала работать, таская их на спине? — подхватывает Джина, выдавая те капли юмора, на которые все же способна.

— Хоть иронию освоила, и то хорошо, — говорю я.

Она еще глубже засовывает руки себе под мышки.

— Я не буду спать на этой постели, — говорит она. — По крайней мере, пока тут эти простыни.

— Ладно, — говорю я. — Помоги их сменить.

Мы стягиваем простыни, и Джина видит на них кровь. Не много, но вполне заметно.

— Ого, — говорит она, наклоняясь пониже. — Чем же это вы с ним тут занимались? — Она снова поднимает на меня глаза. И не может не заметить, что лицо у меня красное.

— Ты что, раньше не…? — Она начинает смеяться. — Знаешь, что самое смешное? — спрашивает она, останавливаясь, чтобы отдышаться. — Мама ведь все время говорила мне, какой шлюхой ты была в моем возрасте.

А ветряную мельницу повалило бурей — в июле, сразу после того, как мы с Джоной уехали в Чикаго.

— Тебе совсем необязательно было это делать, — говорит Джонз.

Мои пальцы стискивают дверной косяк его кабинета.

После того как голубки отправились баиньки, я устроилась на диване, где и провела остаток ночи. Я даже не потрудилась притвориться, что сплю. Когда около половины шестого домой вернулась Индия, то перепугалась до полусмерти. А не спала я потому, что Дилен и Джина, скрывшись в моей комнате, оставили после себя обволакивающее ощущение настороженности и вины. И оно сидело во мне, как чудище под кроватью, истекающее слюной в ожидании момента, когда я закрою глаза. Когда можно будет вонзить в меня когти. Я закрыла глаза и увидела то, чего не видела никогда. Я увидела лицо Джоны в тот момент, когда Майк открыл окно. Поэтому глаза я больше не закрывала. И приход Индии был как луч восхода, проскользнувший ко мне под дверь и выгнавший чудище.

Но оно все-таки не сдохло.

В музее я даже не потрудилась остановиться возле кофейной комнаты. Не потрудилась я и снять с себя пальто.

Я пошла к Джоне.

И встала как вкопанная у дверного косяка, когда нашла его.

Измена любовнику — ничто по сравнению с изменой другу.

— Тебе совсем необязательно было это делать, — говорит он.

Под «этим» он подразумевает события прошедшей ночи.

Мои пальцы сжимают косяк.

Сегодня утром Кенни запоздал, и в зале нет людей и того шума, который люди производят, когда появляются на работе. Мы здесь одни. В полном одиночестве.

— Могла бы просто сказать мне.

Его руки лежат на подлокотниках скрипучего кресла. Старого, деревянного, с откидной спинкой. Мы спасли его от гибели в мусорном контейнере. Кто-то решил, что пользоваться им уже нельзя. А Джона подумал, что оно очень красивое. Шлифовальная шкурка. Состав для удаления краски. Лак. Мы скоблили и терли это чертово кресло по вечерам в течение недели, пока Джона наконец не посчитал, что мы его достаточно отчистили, чтобы покрывать лаком. А скрипеть оно не переставало никогда. Даже целая бутылка машинного масла не смогла заставить этого дряхлого мебельного старика прекратить выражать свой протест, и с каждым движением седока он судорожно скрипел, как от боли.